Читаем В глухом углу полностью

В палате Ригорский, не подходя к Вале, потребовал, чтобы Светлана и Дмитрий удалились, после этого сделал сестре знак, чтоб она пододвинула стул ближе к постели. Обычно врачи расспрашивают больных, затем осматривают, выслушивают и выстукивают. У Ригорского был свой метод, он сразу начал с осмотра, словно перед ним был не измученный страданиями человек, а живая — пока еще — модель болезни, и задача состояла лишь в том, чтоб разобраться в сложной конструкции этой модели. Он не спеша поднимался от ног к животу, от живота к грудной клетке, от груди к лицу. Труп он бы исследовал, вероятно, с такой же сухой обстоятельностью. Впечатлительная Ольга Федоровна еле сдерживала раздражение, Ригорский ей не понравился еще в кабинете Гречкина, сейчас это впечатление усиливалось — она отворачивалась, стараясь не смотреть на неторопливые руки Ригорского, методически вое ощупывавшие и выстукивавшие. Но Гречкин со вниманием следил за манипуляциями Ригорского — нечасто можно было увидеть такой обстоятельный по-настоящему квалифицированный осмотр. Ригорский не делал ни одного лишнего движения, и если сам он, замкнутый, что-то хмуро соображающий, был мало подвижен, то руки его жили. Жизнь эта была не только в том, что они двигались, захватывали и оттягивали кожу, впивались в ткани десятью пальцами — каждым по-своему, по-особому сжимающимся, — нащупывая, оконтуривая и определяя плотность внутренних органов. Эти необыкновенно подвижные руки жили иной, более высокой жизнью, чем простое движение, они мыслили, пальцы вдруг замирали над некоторыми местами, задумывались, соображали, приходили к тому или иному выводу, проверяли его, принимали или отвергали, только потом продолжали свое движение дальше. И хотя на маловыразительном лице Ригорского нельзя было прочесть ни его мыслей, ни сомнений, ни выводов, руки рассказывали все, над чем он размышлял, каждое движение его пальцев было понятно, как произнесенное слово. Заинтересованность Гречкина перешла в удивление, удивление стало восхищением — он не следил со стороны за осмотром другого врача, своего коллеги, человека, присланного к тому же проконтролировать правильность его лечения, но сам осматривал больную, снова — в который раз — размышлял над ее состоянием. Ригорский еще не закончил осмотра, а Гречкин уже признался себе, что он, Гречкин, увидел что-то новое, ранее не открытое, многое оценивает по-другому — этот невысокий, немногословный, пожилой человек, впервые присевший к кровати Вали, разобрался в ее состоянии не хуже, чем разбирался в нем Гречкин, проводивший с ней ежедневно часы — может, даже лучше разобрался, да, наверное так — лучше!

— Ольга Федоровна! — шепнул с уважением Гречкин. — Ну, и дотошный этот доцент!

Окончив внешний осмотр, Ригорский, наконец, приступил к опросу. Теперь и Ольга Федоровна слушала его со все возрастающим вниманием — каждое слово Ригорского представлялось ей придирчивой оценкой ее бессонных ночей, поисков и неуверенности, это было не простое заполнение граф медицинской анкеты, не обычная проверка записей истории болезни. Валя уже могла связывать предложения, отвечать не отдельными словами, как говорят дети, — еще вчера она разговаривала только так. Даже на это обратил внимание Ригорский, хоть в истории болезни не было об этом сказано, он прямо так и спросил: «Не замечаете ли вы сами, что сегодня вам легче разговаривать?» На что Валя ответила: «Да, легче, я это чувствую». Как перед этим внимательны, обстоятельны и точны были движения пальцев Ригорского, так и теперь исчерпывающе обстоятельны были его вопросы — он ничего не упустил, ничего не забывал, все, о чем он спрашивал, было необходимо и важно.

После опроса Ригорский впервые улыбнулся Вале:

— Надо выздоравливать, девушка! Надо, надо!

Ссутулившись, он пошел к выходу. В кабинете Гречкина Ригорский, уставясь на обоих врачей пронзительными холодными глазами, высказал свои впечатления:

— Я уже предупредил, что при чтении истории болезни составил мнение как о недуге, так и о лечении. Мнение это подтверждено. Я по телеграфу уведомлял вас, что против декапсуляции почки. Должен признаться, что я ошибался.

Перейти на страницу:

Похожие книги

Тихий Дон
Тихий Дон

Вниманию читателей предлагается одно из лучших произведений М.Шолохова — роман «Тихий Дон», повествующий о классовой борьбе в годы империалистической и гражданской войн на Дону, о трудном пути донского казачества в революцию.«...По языку сердечности, человечности, пластичности — произведение общерусское, национальное», которое останется явлением литературы во все времена.Словно сама жизнь говорит со страниц «Тихого Дона». Запахи степи, свежесть вольного ветра, зной и стужа, живая речь людей — все это сливается в раздольную, неповторимую мелодию, поражающую трагической красотой и подлинностью. Разве можно забыть мятущегося в поисках правды Григория Мелехова? Его мучительный путь в пламени гражданской войны, его пронзительную, неизбывную любовь к Аксинье, все изломы этой тяжелой и такой прекрасной судьбы? 

Михаил Александрович Шолохов

Советская классическая проза
Дом учителя
Дом учителя

Мирно и спокойно текла жизнь сестер Синельниковых, гостеприимных и приветливых хозяек районного Дома учителя, расположенного на окраине небольшого городка где-то на границе Московской и Смоленской областей. Но вот грянула война, подошла осень 1941 года. Враг рвется к столице нашей Родины — Москве, и городок становится местом ожесточенных осенне-зимних боев 1941–1942 годов.Герои книги — солдаты и командиры Красной Армии, учителя и школьники, партизаны — люди разных возрастов и профессий, сплотившиеся в едином патриотическом порыве. Большое место в романе занимает тема братства трудящихся разных стран в борьбе за будущее человечества.

Георгий Сергеевич Березко , Георгий Сергеевич Берёзко , Наталья Владимировна Нестерова , Наталья Нестерова

Проза / Проза о войне / Советская классическая проза / Современная русская и зарубежная проза / Военная проза / Легкая проза