В глубине

На счет земли уж не расспрашивали: ясно было, что старики даже в сумах не привезли ее. И сразу стала очевидна вся несбыточность фантастических мечтаний и чаяний, которые приурочивались к двенадцатому году, как наиболее яркому звену в цепи обещающих годов…

Трудно было отмести эти чаяния, а пришлось. Многими годами — даже столетиями — в нашем углу усердно внедрялась вера в источник милостей, где-то на высоте обретающийся. Неукоснительно требовалась от нас служба со всем напряжением сил, с ежеминутной готовностью, без размышлений и колебаний. А жизнь все скудела, становилась тесней, оголенней и беззащитнее. Но все служили и ждали признания. Всякая была служба: была достойная, доблестная, славная, но не миновала и такая, которая окружила имя наше ненавистью и стыдом…

По фатальному недоразумению нам пришлось стать против той самой голытьбы, из которой вышли мы сами, и на защиту притеснителей обнажить оружие… А у самих была та же нужда и теснота, и безвыходность, что была у тех, кто искал более просторной и сносной жизни. Те же чаяния… Но терпеливо ожидали мы осуществления их сверху…

И вот ныне усердная служба и эти ожидания получили реальное удовлетворение в виде двух медалей, причем одна, по предположению, — даже от француза. И только…

Впрочем, к Рождеству пожалована была новая грамота, коей вновь подтверждались старые права и преимущества и старый образ служения. Особенного ликования она не вызвала.

Зашел ко мне один из бородинцев, взял газету, в которой была опубликована эта грамота, и спросил:

— А всчет войны как? пишут?

— Ничего определенного.

— Надо бы поцапаться, — сказал он многозначительным, немножко даже таинственным тоном.

— Да зачем?

— Все бы — глядишь — еще какую бумажку о слободе воли выпустили…

Не знаю, какие чаяния сочетались в его голове с этакой бумажкой…

IV. Бунт

Уголок наш вообще терпелив, послушен и чужд строптивости. Ниспосылаемые судьбой испытания — голод, мор, падежи скота, пожары, нашествие начальства и всяческие упражнения его над подчиненным людом — он переносит с фатальной покорностью и немою кротостью, — такова сила веры в предуставленный из веков порядок, священный и неприкосновенный.

Тем не менее мятежи и восстания случались и у нас. Как это водится и в других местах земли российской, враждой и сопротивлением встречались у нас как раз просветительные и душеполезные начинания начальства…

На моей памяти первый бунт у нас случился лет двадцать назад, когда мои станичники прогнали ветеринаров, установивших слишком строгий карантин по случаю свирепствовавшего у нас ящура. Время как раз было весеннее, дни яркие, теплые, самый сев да бороньба, а выехать на работу не дают: ни одного быка, ни одной былки сена начальство не выпускает за пределы станицы. Поля лежат безлюдные, пустые, вся скотина на дворах… ревет, болезная, оголодала за зиму, корма подъедены. Этот голодный неумолчный рев сердце надрывал. Конечно, дело — может быть — целесообразное, что энергичные ветеринары решили подойти к эпизоотии вплотную и не дать ей ходу, хотя она уже косила скот и в других углах.

Но как же быть с посевом, с голодной скотиной? Никто из начальства не хотел знать этих вопросов, а они стояли перед моими станичниками, грозные и неотступные, пугающие перспективой грядущего разорения…

Напряженные нервы не выдержали душу надрывающего, голодного, жалобно взывающего мычания, осиротелого вида полей… Пришли станичники толпой к новому начальству, к ветеринарам, и потребовали, чтобы они добровольно удалились с глаз долой. Хотя никаких телесных повреждений ветеринары и не получили при этом бурном объяснении, но перепугались шибко и из первого же телеграфного пункта дали в областной город депешу: бунт…

Прискакал тогда в наш взбудораженный угол генерал, большой сторонник быстроты и натиска, временно заменявший начальника края. Созвал станичный сбор и начал топать. Брызгал слюной, сучил кулаками, сквернословил, грозил кандалами, каторгой, расстрелом. По уполномочию сбора, выступил вперед Анисим Ефимыч, георгиевский кавалер с двумя крестами, старик почтенный, твердый, справивший пять сынов на службу, умевший и слово сказать — порой так умно, что и раскусить не скоро раскусишь. Выступил и сказал:

— Ваше п-ство! дозвольте вам доложить: ведь быки-то они нас кормят… Не будь бы быков, не было бы и нас, казаков. А не было бы нас, — и вы бы аполетов не носили… Не даром старыми людьми сказано: генерал без людей — как…

Тут Анисим Ефимыч загнул такую крепкую пословицу, что весь майдан загрохотал от удовольствия. Генерал побагровел от гнева.

— Что-о?

— Ничаво, — сказал наш бравый кавалер и сел.

— Встать! — крикнул генерал, весь затрясшись и сжав в кулаке карандаш, оправленный в серебро: — пошел сюда!..

Анисим Ефимыч встал со скамьи и вышел к столу.

— Ты кто такой? тебе что нужно? — зарычал генерал.

— Мне то же, что и людям, ваше п-ство, — не робея, сказал старик: — по-старому жить… Желаем жить, как наши потомки жили, деды-прадеды…

— Не рассуждать, скотина!..