В Эрмитаж!

Пока мы беседовали, наш автобус выбрался из блочных кварталов и свернул на другую улицу. Декорации поменялись, и пейзаж теперь совсем иной. Мы едем по великолепной набережной, а на другом берегу широкой реки видна еще одна столь же великолепная набережная. Рядом с нами, у кромки быстротекущих вод, сидят два огромных египетских сфинкса в остроконечных шапках и загадочно смотрят друг на друга. Одновременно они служат рамкой для другой сцены: за ними течет широкая Нева, по которой проплывают белые туристические катера — наверное, уже заполненные нашими японцами. А на противоположном берегу видны высокие башни, соборы с куполами-луковками, изящные золоченые шпили.

— Сейчас мы едем по Университетской набережной, — комментирует Галина. — Здесь, на Васильевском острове, Петр построил все свои академии. Здесь находится Петербургский университет, который, я надеюсь, мы еще посетим. Если помните, здесь Гоголь начинал читать курс лекций по всемирной истории. А вот и Кунсткамера, а над ней — большие академические часы. А теперь посмотрите на тот берег. Видите площадь с деревьями, а на ней — что-то вроде ракеты, нацеленной в небо? Вы ее узнаете?

— Это не Медный всадник? — спрашивает Ларс Пирсон.

— Oui, mon petit[37], это статуя работы Фальконе. И этот скульптор, как видите, тоже был французом. А теперь, mes amis, я умолкаю, хотя вы скоро поймете, как мне тяжело об этом молчать. Но вы поймете, почему я замолчала.

Восемь пилигримов Просвещения, мы разглядываем противоположный берег. Только один-двое из нас прежде бывали в этом городе; и все же то, что мы видим, кажется нам знакомым по множеству упоминаний. Кунсткамера: здесь Петр хранил свое собрание восковых персон и курьезов, вплоть до зубов, которые удалял своими руками. Крепость на той стороне — очевидно, Петропавловская, комендантом которой был предок Владимира Набокова и где сидел Достоевский. А вот и новые крепостные стены и новые соборы: на том берегу, за Английской набережной, — это, конечно же, Исаакиевский собор. Изящные фасады по обе стороны реки глядят друг на друга, как два суровых сфинкса, оформляя и обрамляя все обширное пространство.

А в центре этого пространства — вода, в которую точно смотрятся эти здания и набережные. Вечерний воздух прохладен, и небо очистилось до сверкающей ясной синевы. Красное вечернее солнце близится к горизонту. Перед нами взметнувшийся над Невой каменный мост соединяет друг с другом противоположные берега. За нами, в месте слияния нескольких рек, нечто странное происходит со светом. Сама река как будто растворяется в светлом воздухе: вода превращается в лучистое вещество; небо, малиновое солнце, река растворяются друг в друге. А над сверкающим зеркалом вод высится ряд царственных зданий, соединенных вместе и словно повисших между небом и землей — как мираж. Здания, окрашенные зеленым и белым, все в классическом стиле, простые по архитектуре, но богато украшенные, стены покрыты барочными пилястрами, искусно отделаны наличники. Кровли из позеленевшей меди, а фасады идут один за другим, подобно венецианским дворцам.

— Заметьте, я ничего не говорю, — слышится вдруг голос Галины. — Вы и без меня знаете, что это такое.

Да, Галина, знаем. Хотя большинство из нас не видели этих фасадов прежде, они нам давно знакомы. Перед нами Зимний дворец. Эрмитаж.

22 (прошлое)

— Нравишься ли ты? Милый друг! Ну конечно, ты ей нравишься! — говорил приземистый, носатый Мельхиор Гримм, шлифуя ногти в просторной гостиной дворца Нарышкина, выходящей окнами на холодную Сенатскую площадь.

— Ты уверен? Точно? — спрашивал Философ.

— Это очевидно как дважды два, друг мой. Она без ума от тебя. Я сам слышал. Она всем твердит, какой ты замечательный. Необыкновенный, уникальный, вне всяких сравнений.

— Когда она такое говорила?

— Я тебе уже говорил. Ты видишься с царицей почти каждый день, я же встречаюсь с ней практически каждый вечер. Честное слово, мы просто обожаем друг друга. Болтаем без умолку, словно две сороки. Она называет меня своим маленьким gobe-mouche[38], своим паучком. Она присвоила мне звание любимого раба.

— Ну, с тобой она не скупится на очаровательные комплименты! Но что в точности она говорила обо мне?

— Ну, не знаю… наверное, не стоит тебе рассказывать, да ты и сам не хочешь… — уклончиво мямлит Гримм.

— Да ты просто чванный зануда, дружище Мельхиор. — Наш герой нетерпелив, как всегда. — А помню, каким ты был — амбициозное ничто, толстый немец из вонючего борделя в Сан-Роше. Ты был добрым приятелем Жан-Жака Руссо. Помнишь, как водил его к шлюхам?

Гримм начинает сердиться:

— Было, прошло, быльем поросло. Особенно то, что касается Руссо. Об этом лучше забыть.

— Я ничего не забываю, — возражает Философ. — И Руссо тоже. Тщеславней человека я не встречал. Это я посоветовал ему стать философом. Его первое эссе почти целиком мною написано и с моей подачи опубликовано. Но за благодеяния платят ненавистью. Я помог Руссо, и этого преступления он мне не простит никогда.

— Доброта тебя погубит.