В двенадцать, где всегда

Уборщица, торопясь кончить, заметала сор в угол. Пыль поднималась вверх прямо над ней, танцевала в воздухе и оседала быстро на пол, откуда взялась. Это была «сухая уборка». В пересменок на мокрую недоставало минут. Уборщица и так мела сразу двумя вениками, применяла «рацию», рационализацию то есть.

Веники блестели мелким слюдяным блеском, как всё в цехе. Этот тусклый блеск Женька знала по своим платьям, рубашкам, тапкам. Они все приносили его с фабрики, и он неискоренимо поселялся в квартирах – в шкафах, в занавесках, в одежде. Семь лет прошло, а в двух отцовских костюмах, которые мать чистила и берегла, все еще попадалась слюда, мельчайшая серебристая крошка…

Пока Женька возилась, смена по-настоящему началась. Вразнобой, не сливаясь еще в единый рабочий гул, затюкали прессы. С первого удара ритмично и четко – у старых штамповщиц, опытных. Будто и не было еще час назад торопливой кухонной стряпни, рядовой постирушки на всю семью, головной боли от привычного недосыпа, ссоры с угрозой ремня для сына-пятиклассника. Неуверенно, с холостыми перебоями – у девчонок-учениц, как всегда в начале смены. Когда пресс еще не слушается ноги, лязгает будто сам по себе, сопротивляется твоей силе. Хоть беги к мастеру и заявление подавай. Но тут, в какой-то неуловимый момент, нога сама, без твоего даже участия, вдруг ловит нужный ритм, и пресс начинает чисто и звонко выстукивать: «Клац!» И опять: «Клац!» И еще и еще: «Клац!» Чисто и ровно, как зубами о край стакана. И уже ни о чем постороннем не думается. Не хочется думать. И только руки ловко пинцетом выхватывают из пресса конденсаторную шаблонку. Направо, направо, направо. Стоп, налево – в брак. И снова: «Клац! Клац!» Направо. Направо…

Многие прессы уже работали, но перед весовой все еще толпился народ. Кладовщица молча и быстро выдавала каждому дневную норму слюды, «навес», как говорили на фабрике. Женька пристроилась в хвост и получила свое. Наметанным глазом сразу отметила, что навес плоховат, зажимистая слюда в черных точках-проколах, заведомый брак, и с трещинами. Размер тоже невыгодный, шесть на четыре, самый мелкий. Женька хотела даже поругаться с кладовщицей, но промолчала – вчера у нее был крупный размер, так что по справедливости. К тому же – опоздала, хорошо хоть мастера не видать.

Кивая направо и налево, прошла через весь цех к своему прессу, номер тринадцать, в первом ряду У окна. Привычно взглянула в окно, проверила, как дела в квартире напротив, через дорогу. Отлично все видно. В квартире напротив жизнь протекала обычно, по расписанию, хорошо уже известному Женьке: смуглая бабка сажала смуглую внучку на послеобеденный горшок, в белое креслице. Внучка задирала полные ноги, вопила, просилась на руки, не желала выполнять прямых функций. Бабка штопала носок, поднося близко-близко к очкам, не обращала внимания на вопли, проявляла характер. Женька мысленно поздоровалась и с бабкой.

Включила пресс. Тронула педаль ногой, даже не нажала, а именно тронула, точно рассчитанным усилием, скорее волевым, чем мускульным. Пресс сразу заклацал, свободно и ровно. Слюда, шесть на четыре, замелькала на контрольном стекле, подсвеченном снизу.

Женька работала на этом прессе второй год, и между ними было полное взаимопонимание. Когда его останавливали на профилактический ремонт, Женька на другом прессе даже не выполняла норму. А на этом, своем, у нее меньше ста трех процентов никогда не бывало. Прошлый месяц – все сто восемь. Женька и пресс старались на равных, внося каждый свою лепту. Женька даже как-то сказала на собрании, что ее пресс тоже берет индивидуальное обязательство: ломаться только во время ее, Женькиного, отпуска. Ей еще сказали тогда, что она опошляет.

– Навес-то хороший? – спросила Надя с четырнадцатого пресса, соседка. Конденсаторные прессы не очень стучат, вполне можно разговаривать, не то что на радиодеталях, где грохот стоит, как при землетрясении, ничего, кроме грохота, не слышно.

– Срединка на половинку, – сказала Женька Наде.

По возрасту Надя почти годилась Женьке в матери, но ее отчества Женька даже не знала. В цехе как-то все были «Надя», «Катя», «Таня». Так принято. Это создавало обстановку вневозрастного товарищества, независимо от состава семьи, разряда

и стажа. И помогало всласть обсуждать на равных домашние дела. У Нади, знала Женька, было три дочери: ясли, детсад и школа, и муж работал на мебельном комбинате. Жила Надя трудно. Была она военной еще сиротой, с пятнадцати лет на фабрике, малограмотная, молчаливая. Тяжело сходилась с людьми – сколько уж лет в цехе, а не со всеми даже здоровалась, просто не до того ей было.