В доме своем в пустыне

Рыжую Тетю тоже волновала предстоящая встреча с коровами, но ее беспокойство было совершенно иного рода. Ее пугало, что какой-нибудь европейский мужчина — образованный, говорящий на нескольких языках, высокий и обходительный — именно сейчас случайно пройдет как раз в этом месте, увидит ее в обществе Черной Тети, которая именно в эту минуту будет валять дурака перед коровами, и в ужасе отшатнется от женщины, у которой такие родственники. Ведь она уже не раз видела проходивших по улице высоких, худощавых мужчин с прямыми, расчесанными на косой пробор соломенными волосами, в коричневых, до блеска начищенных полуботинках, и всегда удивлялась, почему они не бросаются к ней и не ищут ее близости, — пока наконец не поняла, что Черная Тетя учиняет ей это нарочно, а может быть — даже по заданию Бабушки, потому что всякий раз, когда Рыжая Тетя заговаривала о возможности вторичного брака, у Бабушки всегда появлялся подозрительно медоточивый, с примесью скрытой угрозы, тон.

«Чем тебе так плохо с нами? — спрашивала она. — У нас ты среди подруг, в нашем общем доме. А кто тебя защитит в другом месте?»

Возле больничной стены разыгрывалась всегдашняя церемония. Там лежал большой квадратный камень, который Черная Тетя уже в первые свои годы в Иерусалиме украла в ближайшей каменотесной мастерской и положила под стену, чтобы, встав на него, лучше видеть коров.

— Ты тащила этот камень оттуда и досюда? — спросил я с восхищением. — Он же страшно тяжелый.

— Нет, Рафаэль, мои ребята сделали это для меня. — И она встала на камень, посмотрела за стену, сложила ладонь трубкой, прижала ее к губам и извлекла из нее хриплый трубный звук, хорошо знакомый всем пастухам и всем коровам мира.

Коровы, щипавшие траву среди старых могильных памятников, подняли большие головы и радостно закивали.

— Видишь? — сказала Черная Тетя Рыжей. — Вот они идут. Посади Рафаэля на забор, пусть он тоже увидит.

Рыжая Тетя с большой опаской посмотрела направо и налево и, только убедившись, что европейский мужчина, который мог бы увидеть это постыдное зрелище, еще не появился на горизонте, взяла меня за талию, подняла на воздух и посадила на стену.

— Не бойся, — сказала Черная Тетя, когда коровы доктора Валаха подошли к нам, шумно фыркая, и их огромные языки коснулись обнаженной дрожи моей ноги. — Не бойся, Рафаэль, это друзья. Погладь ее по носу, это у нее не сопли, а просто мокро. Ребенок должен трогать животных, вот так, хорошо.

Вытерпев несколько минут, Рыжая Тетя торопила нас идти дальше. Мы неохотно прощались с коровами и продолжали свой путь на восток, вдоль улицы Яффо, которая, миновав ворота больницы, делала два поворота, а потом выравнивалась и начинала подниматься в гору.

Напротив больших солнечных часов мы сворачивали направо к рынку. Сначала шли в обход, потому что Черная Тетя не любила проходить мимо мясных лавок, а в конце улочки поворачивали налево и тут же снова налево, к грязным овощным рядам. Здесь, в волнах перебродившей кислятины, паленых перьев, запахов гнили и мочи, плавали маленькие, светлые острова с лавками пряностей и молотого кофе и стойками продавцов чеснока и укропа, покачивались золотые островки апельсинов зимой и медовых дынь летом, ныряли и выплывали большие деревянные подносы с питами на запыленных мукой головах мальчишек-разносчиков, снующих в толпе покупателей.

Наша первая остановка была у прилавка с маслинами. Тут проходила также северная граница нашего торгового маршрута, потому что дальше начинались места забоя домашней птицы и мясные лавки, столь ненавистные Черной Тете. Однажды, когда она была увлечена обменом улыбками с продавцом маслин, я улизнул туда и увидел резника за его делом. Это был толстый большой человек с испачканным лицом и заброшенными за уши длинными пейсами. Во рту у него был нож, лезвие которого напоминало линейку, а халат был забрызган кровью.

Горькая вонь подымалась над тазами с кипящей водой и с жестяных подносов с раскаленными углями, где палили те последние, маленькие перья, которые уже нельзя было вырвать руками. Я стоял, смотрел и еще продолжал бы смотреть, как вдруг рука Черной Тети схватила меня за шиворот и молча выдернула оттуда. Эта рука была такой длинной и сильной, что мне показалось, будто не вся Черная Тетя пришла за мной, а только одна эта рука, которая выметнулась от прилавка с маслинами, изогнулась по подъему улочки и направо по проулку и схватила меня в мясной лавке, как хамелеон хватает муху: выбрасывает длинный язык, хватает и втягивает обратно.

Мы покупали селедку и давленые маслины у одного и того же продавца, который стоял за своими жестянками и бочками вечно веселый и улыбающийся и то и дело поправлял веточку жимолости или розмарина, заложенную за левое ухо. В силу каких-то переплетений и связей, извивы которых я не могу проследить, мне не раз казалось, что этот продавец маслин похож на моего покойного отца, хотя он был высокий и черноволосый, а мой отец, как и я, — низкий и светлый.

— По твоему уху я могу сказать, какое сейчас время года, — смеялась Черная Тетя.