В добрый час

Впервые Маша растерялась под его взглядом и не знала, что ответить. Внезапная мысль, что и в самом деле получается так, будто она выпросила эту помощь, обещанную Лазо-венкой, смутила и даже испугала её. В ином свете видела она теперь свое утреннее посещение Ладынина. Имела ли она право одна, ни с кем не посоветовавшись, не попробовав выправить положение собственными силами, бежать к секретарю парторганизации?

Ведь есть же, в самом деле, какая-то гордость, какой-то своего рода колхозный патриотизм… А вдруг весь колхоз встретит эту помощь так, как вот встретил её председатель?

«Нет, нет, глупости это все! Я обязана была рассказать о наших делах Ладынину. А помощи я не просила. Но если помогут — скажу спасибо и уверена, что и все так же».

Как бы в поддержку её мысли раздался спокойный голос секретаря райкома:

— Я не понимаю, Лесковец, чего ты горячишься. Тебе помощь не нужна, а колхозу она, возможно, нужна. Ты у колхозников спроси, посоветуйся. Почему ты все решаешь сам?

— Правда, Антонович, — неожиданно отозвался Бирила, — давай посоветуемся с людьми. Помощь соседа — не стыд. Сегодня — они нам, завтра — мы им.

Максим отчаянно махнул рукой и отошел в сторону, к берегу реки, стал над самым обрывом, широко расставив ноги и задумчиво устремив взор в воду.

Бирила вздохнул.

— Эх, молодость!

Макушенка улыбнулся ласково, спокойно, вкусно затянулся дымком цигарки.

— Скорей кончайте сев да беритесь за станцию. Секретарь, Маша и Бирила поднялись и тоже подошли к реке.

— Да… работенки тут, товарищ Макушенка, хватит. Сколько человек работало больше месяца — и, поди ж ты, никаких следов не видать, — говорил Бирила, оглядывая площадку.

— Почему ж! Следы есть.

Они шли по берегу… Заходило солнце. Огромный огненный шар поднялся над добродеевскими липами, вершины которых выглядывали из-за пригорка, и покатился по лугу, по мягкой, золотой от солнечных лучей траве. Алым пламенем горели заречные дубы; в этом удивительном освещении они казались какими-то сказочными богатырями, Деревенские ха-ты, находившиеся в тени пригорка и соснового леса, выглядели, наоборот, маленькими, прижатыми к земле. А в вышине над ними расстилался бескрайний светлый простор. Было тихо. Не шевелился ни один листок на вербе, ни одна травинка. Воздух был неподвижен, душен, прозрачный над лугом и дымный от пыли над деревней и полем.

Максим догнал их, почти по-военному спросил:

— Я вам не нужен, товарищ Макушенка?

— Пожалуйста… Если у тебя дела — иди, занимайся ими. И вы, товарищи, не стесняйтесь, — обратился он к Маше и Бириле. — Я один здесь поброжу. Красиво у вас.

Макушенка пошел берегом вверх по течению и далеко за деревней в кустах неожиданно наткнулся на Соковитова. Инженер лежал в густой траве, смотрел на воду и задумчиво покусывал травинку.

Макушенка издали потихоньку наблюдал за выражением его лица и подумал с усмешкой: «Бьюсь об заклад, что тебе уезжать отсюда не хочется. Жаль бросать начатое дело. Ла-зовенка был прав. Что же, поможем тебе остаться…»

Он вышел из-за кустов. Соковитов увидел его и встал, чтоб поздороваться.

— А я вас весь день ищу, Сергей Павлович.

— Меня? — удивился Соковитов. — На что я вам? Макушенка, не отвечая на вопрос, предложил сесть, достал папиросы, поднес спичку.

— Красивое место, Сергей Павлович, — он кивком головы показал за речку, где стояли дубы и видна была зелень озимых.

— Место ничего. Но я вот пришел попрощаться… У меня болезнь — быстро и крепко привязываюсь к хорошим людям и красивым местам…

— Значит, уезжаете? Когда?

— Послезавтра. — И, со злостью хлопнув себя по щеке, чтоб убить комара, стал как бы оправдываться: — Уезжаю. Не могу. Не мой это размах. Я такие плотины за неделю строил, а тут… людей сняли… Один только Лазовенка и думает о строительстве. Да при этом, представляете себе, какое у меня положение. Ни определенной должности, ни оклада… Так… инженер-любитель, на иждивении у колхоза…

— Да-а, жаль, — протянул Макушенка.

— Что — жаль?

— Жаль, что вы послезавтра уезжаете. Первый секретарь обкома очень просил, чтобы вы к нему заглянули…

— Я? По какому делу?

— Точно не знаю.

— Хотите задержать? Признайтесь откровенно. Да ведь я на временном учете… Теперь уже никто и ничто меня не задержит. Я упрямый и решаю один раз.

Макушенка усмехнулся.

— Ей-богу, ничего не знаю, дорогой Сергей Павлович. Но жаль…

— Я могу задержаться и съездить.

— Если можете — пожалуйста… Я с вами письмо передам Павлу Степановичу…

Они после этого долго ещё лежали и беседовали о разных вещах — о севе, о международном положении, возмущались «доктриной Трумэна» и кровавыми расправами фашистов в Греции.

Разошлись, когда уже стемнело.

Максим, отойдя от секретаря райкома, направился в конюшню, быстро оседлал жеребца и тропкой, задами двинулся в сторону Добродеевки. По деревне ехал шагом, а в поле погнал лошадь вскачь. В груди у него кипели непонятные чувства: какая-то сложная смесь оскорбленного самолюбия, обиды, злосги и упрямства и ещё чего-то, чему и названия не найти.