В действующей армии

Только после двухмесячной жизни в вагонах, грязных китайских фанзах, в палатках и под открытым небом на биваках, проведя сутки в приближающейся к человеческой обстановке в городе Харбине, можно кое-как разобраться в том страшном, мучительном впечатлении, которое я вынес из последнего боя под Дашичао – для меня, по крайней мере, несомненно последнего, так как мои нервы окончательно не выдержат повторения подобного испытания.

Я как-то уже имел случай заметить, что современные битвы лишены поэзии.

Поэтому и художникам здесь делать нечего – они могут интересовать лишь орудийных техников.

Личная храбрость, удаль, смётка, сила, выносливость – качества, отличающие русского солдата и вызывавший удивление великих полководцев всего мира, теряют всякое своё значение под свинцовым дождём артиллерийских снарядов, Бог весть откуда осыпающих людей, так как неприятель даже не виден невооружённому биноклем глазу, или же в лучшем случае видны только какие-то тёмные движущиеся массы.

Так было и при Дашичао.

Я воспользовался любезностью одного капитана генерального штаба, предложившего мне свою вторую лошадь, и доехал в шестом часу утра от станции Дашичао по направлению слышавшейся канонады.

Отъехав около 7 вёрст, мы приблизились к деревне Чангацзы, откуда начинались наши позиции.

– Эта деревня, – сказал мне мой спутник, – замечательна недавним подвигом нашего невооружённого солдатика, который, войдя в одну из фанз, застал в ней двух японских солдат и китайца в мирной беседе. Винтовки были положены в стороне. Солдатик не растерялся и бросился на японца, схватившего было винтовку, другой убежал в окно, позабыв свою. Японец с винтовкой не успел опомниться, как солдатик отнял у него винтовку, повалил на землю и припёр коленом в грудь. Держа отнятую винтовку в левой руке, он правой схватил остолбеневшего от неожиданности хозяина-китайца за косу, обмотал ею руку и взявши этой же рукой за шиворот японца, доставил своих пленников на пост.

– Как звали нашего солдатика?

– Этого не сумею вам сказать.

Мы приблизились к нашим позициям.

Артиллерийский огонь с обеих сторон был страшно силён.

При этом я заметил, что наши орудия дают при выстреле лёгкий дымок, между тем как японские не дают ни малейшего, виден только огонь, что указывает на посланную в вас шрапнель.

Я посмотрел в бинокль и различил двигающуюся между сопками чёрную ленту японской пехоты, которую обстреливали наши стрелки.

Наши батареи – говорят, что у нас действовало более ста орудий – направили свои выстрелы против неприятельских батарей.

Этих батарей не было видно даже в мой, довольно сильный бинокль.

Их расположение можно было только определить по мелькавшим огонькам.

Едва видимая пехота, в свою очередь, отстреливалась от нашей.

В воздухе стоял какой-то треск и гул, заглушавший свист пуль и шип шрапнелей, которые были слышны лишь во время небольших перерывов между выстрелами.

Пули долетали до нас, но не причиняли нам вреда, ввиду слишком далёкого расстояния.

Они падали, как мелкие камушки.

Поэтому меня крайне удивило, когда один солдатик, стоявший вблизи от меня, вдруг упал как подкошенный.

– Он убит! – воскликнул я.

– Солнцем…

– Как так?

– С ним солнечный удар.

Несчастного солдатика понесли в подвижной лазарет.

– Часты случаи солнечных ударов?

– Нельзя сказать, чтоб часты, но бывают… Ведь солнце-то жжёт как бешеное.

Действительно, воздух казался накалённым, трудно было дышать и даже тонкая чечунчевая сорочка и шаровары составляют страшную тяжесть.

Я не отрывался от бинокля.

Мне ясно была видна одна из наших батарей, все шесть орудий которой действовали прекрасно и, видимо, приносили сильный ущерб неприятельской.

Японские батареи сосредоточили на ней свой убийственный огонь, но долго безрезультатно.

Их снаряды или не долетали, или перелетали и рвались сзади.

Кстати мне по поводу перелёта снарядов говорил один артиллерист.

– Самое худшее, когда граната упадёт сзади и шипит… Впереди её по крайней мере видишь, а тут только слышишь, и повернуться жутко… Неприятное чувство… Шрапнель – та лучше, разрывается в воздухе, а граната брякается на землю и начнёт крутить и шипеть, кажется, целую вечность…

Но я прервал нить моего рассказа.

После довольно продолжительной безрезультатной бомбардировки нашей батареи вдруг я увидел, как одно из орудий, как живое, подпрыгнуло и затем склонилось.

– Подбили таки одно орудие… – раздался возле меня голос моего соседа, тоже смотревшего в бинокль. – Теперь пойдут крошить по прицелу… Надо переменить место…

Батарея вскоре действительно исчезла из поля моего зрения.

Она переменила позицию.

Канонада и стрельба продолжалась, но между противниками расстояние не уменьшалось.

– Почему же наши стрелки не переходят в наступление и не бросятся в штыки? – вырвалось у меня.

– Это невозможно! Японцы не принимают штыкового удара.

– А какое нам дело, что не принимают, ударить, да и только…

– Они быстро расступятся, впустят в середину и откроют ружейный огонь с боков… Штыковая работа с ними может быть только ночью.