В чужой стране

Здесь жила шахтерская вдова с двумя дочерьми. Хозяин погиб еще в молодые годы — завалило в шахте. Женщина одна воспитывала дочек. Вечная нужда, тяжелый труд рано изнурили ее. Она сгорбилась, высохла. Зато дочери у нее — красавицы. Мать будто отдала им свои силы, свою женскую стать. Старшая Елизавета — настоящая фламандка: рослая, широкая в кости, голубоглазая. В работе с ней не каждый парень сравнится. А младшая, смуглянка Луиза, тонкая и гибкая. И глаза у нее совсем другие — темные, горячие, трепетные. И сама она трепетная, как лань. Но Луиза тоже работает в поле от зари до зари. И в решительности, настойчивости не уступит старшей сестре. Обе они — партизанские разведчицы, связные.

Браток и Маринов скоро почувствовали себя в этом доме, как в родной семье. Хозяйка старалась им во всем угодить, ухаживала за ними, словно это были не чужие люди, а ее сыновья. С особенным уважением она относилась к Маринову. Ей нравилось, что этот образованный серьезный человек так внимателен к ней. Вечерами, когда можно было выйти из тайника (он был устроен в кухне и имел выход в сад), Маринов часто расспрашивал ее о жизни бельгийских крестьян, обычаях, рассказывал о России, о своей семье. В Саратовской области у него остались жена и дочь.

Браток подружился с девушками. Он помогает им по хозяйству, а они учат его фламандскому языку и фламандским песням. Браток любит петь. Голос у него небольшой, но задушевный, теплый. Девушки не знают русского языка, но они всегда с таким вниманием слушают матроса, особенно Луиза. Когда Браток поет, глаза ее то затуманиваются грустью, то освещаются доброй, теплой улыбкой.

Сегодня Браток один. Маринов еще на рассвете уехал в соседнее село, где укрылось отделение из взвода Марченко, и до сих пор еще не вернулся, хотя уже давно стемнело.

Браток перекладывает в комнате печь. Ему помогает Луиза, готовит раствор, подает кирпичи. Браток работает весело, с удовольствием, кладет кирпичи с такой сноровкой, точно занимался этим делом всю жизнь.

— Мишель, ты работаешь, совсем как наш печник Артур! — ласково говорит старушка, наблюдая за Братком. Она сидит у стола, вяжет носок — спицы мелькают мотыльками в ее маленьких, темных руках. — Дома ты тоже перекладывал печи, Мишель?

— Нет, не перекладывал, — смеется Браток. — Я, мамаша, моряк. Из Севастополя! Слыхала о таком городе?

— Нет, Мишель, не слыхала. — Старушка откладывает в сторону работу, поднимается. — Будем ужинать, дети… Ступай мыться, Мишель.

Браток распрямил спину, поглядел на кладку и, довольный своей работой, проговорил по-русски: «А что? Неплохо!»

— Что ты сказал, Мишель? Что это — не-пле-хо?

Браток снял фартук, подал Луизе.

— Я сказал, что ты славная, милая девушка…

— Мишель, а как сказать по-русски: «Парень, не надо шутить?»

— Ты мне очень нравишься. Запомнила? Очень нравишься… — Браток смотрел на Луизу и улыбался.

— Ты обманываешь меня, нехороший. Ты не так сказал… — Она медленно произнесла по-русски: «нравишься»… Потом, быстро подняв на него свои темные глаза, робко спросила — Мишель, а как сказать по-русски: люблю… — Она смутилась, убежала на кухню.

Браток, глядя ей вслед, глубоко вздохнул. Но на смуглом, почти коричневом лице его все еще светилась улыбка. В этом доме у него отогрелось сердце. В нем сейчас трудно было узнать того ожесточенного, злого матроса, каким его знали в лагере.

* * *

Только собрались сесть за стол, пришел Маринов. Раздеваясь в кухне, негромко позвал Братка.

— Ночью уходим. Трефилов собирает отряд у Опутры. Карателей надо перехватить.

— Дело! Вернемся сюда?

— Сюда. В лес уходить рано.

— Порядок…

Во время ужина пришел сосед, плотный коренастый старик, глава большой зажиточной семьи. Немцы его изрядно пощипали, но у старика еще достаточно коров и овец. Гитлеровцев он ненавидит, но с партизанами никаких дел не имеет. В Белую бригаду тоже не вступил. Все еще присматривается, выжидает. К соседке старый хитрец приходит, чтобы поговорить с русскими о политике, «прощупать этих русских парней», как он говорит своей жене.

Как всегда, старик садится у двери в старое дубовое кресло, кладет свои большие, натруженные руки на суковатую, крепкую трость и прислушивается к разговору. Потом, опустив широкий, мясистый подбородок на руки и кося свои рыжеватые, с лукавинкой, глаза на Маринова, негромко спрашивает:

— Григор, немцы говорят, что скоро пустят против вас какое-то секретное оружие. Ты не слыхал, а?

— Про оружие? Как же, Густав, слыхал! — Маринов продолжает с аппетитом есть, подкладывает в тарелку тушеной капусты.

Старик, чуть повернув голову, наблюдает за Мариновым.

Ему надо видеть, какое впечатление его «новость» произвела на русского. Но лицо Маринова ничего не выражает.

— Так и ты слышал об этом, Григор? — произносит старик после минутного молчания. — Наверное, у них что-то есть…

— Густав, когда противник готовится применить секретное оружие, он держит это в величайшей тайне. Кто же кричит о секретах, а? Дурачков ищут! Геббельс решил подбодрить немцев. Что им еще делать…