— Думаешь, Грач на этот раз останется? — спрашиваю я вслух, и мой голос разрезает темноту ее комнаты. От ударившего в голову виски начинает казаться, что на самом деле я не видела Грача. Что он был всего лишь сном. Или предзнаменованием.
Какая же я жалкая, что мои эмоции дошли до такого. До желания, чтобы он появился. Пытаюсь удержаться за что-то в этом одиноком мире. Это заставляет задуматься о том, что же сломано у меня в голове, а может, и в сердце, раз я мечтаю о мужчине, который не может остаться. Но в этот раз все может быть иначе, говорю я себе.
По комнате проносится холодный ветерок. Дыхание вырывается белым облачком. Я поворачиваюсь к Адэйр. Наши носы друг от друга на расстоянии вытянутого пальца.
«Ты должна отпустить меня», — шепчет она. Я закрываю глаза, давлюсь чувствами и позволяю алкоголю и усталости утащить меня в сон.
Глава 8
Бурные чувства
Кулак бьет по голове, будто гром. Рассерженное солнце слепит веки.
Затем грохот возвращается, только на этот раз я понимаю, что кто-то дубасит в дверь тети Вайолет, а не по моей голове. Бормотание голосов, когда она ругается на того, кто колотит в дверь в такую рань. Кидаю взгляд на будильник — десятый час. Ох, черт, пора идти.
Прикрывая глаза от солнца, я выглядываю в окно и замечаю полицейскую машину примерно в тот же миг, как заместитель Ранкин представляется. Первая мысль: «Какую дичь тетя Вайолет отмочила в этот раз? Машина опять в канаве?» Но когда туман в голове начинает рассеиваться, я вспоминаю, что Эллис мертв, а я сатанинская шлюха. Проклятье. Последнее, что мне хотелось бы делать, — это говорить с шерифом. Поэтому я вылезаю из окна и пробираюсь через лес, начинающий за домом Адэйр, к себе домой.
На переднем крыльце Могильный Прах размазывает слой голубой краски вокруг дверного проема — того же яркого цвета, что и потолки в доме. Дополнительная предосторожность, раз мне не удалось спасти Эллиса.
Я иду внутрь прямиком к шкафчику с травами и беру пожевать кусочек ивовой коры, хотя она вряд ли поможет от похмелья. Чашка черного кофе — вот что мне нужно. С корой в зубах приступаю к этой задаче.
Я достаю из кармана безделушку, которую нашла на подоконнике. При свете дня понятно, что это не клипса, а что-то вроде пуговицы-значка. Запонка, соображаю я. Похоже, из латуни — естественно, это не настоящее золото. Я ставлю кофейную кружку на стол и начинаю царапать черное пятнышко на плоской поверхности запонки…
— Где ты была? — Грубоватый звук бабулиного голоса вонзается в спину.
Я подпрыгиваю и засовываю запонку в карман. Ее глаза опускаются к моим испачканным грязью ногам. Она подходит к открытому ящичку с рецептами и захлопывает крышку, затем возвращает его в квадратную нишу над кухонным окном. Когда она снова поворачивается, я опускаю взгляд к своей кружке, пытаясь притушить любопытство, чтобы она его не заметила.
— На улице, — вот и все, что я говорю, хоть и знаю, что этого недостаточно. Рынок у дороги открывается в десять, а мне нужно помыться, так что я направляюсь в свою комнату.
— Ну-ка! — Слова — острые когти, которые впиваются в мою спину и приказывают остановиться. — Не смей уходить, когда я с тобой разговариваю. Отвечай.
Я скриплю зубами. Я уже давно не ребенок, но иногда проще соврать. Ложь соскальзывает с языка, будто змейка.
— Мы с Уайтом…
— Дьявольские глазки, не рассказывай сказки. — Бабуля ясно и четко пропевает каждое слово. Волосы на затылке встают дыбом. — Он видит все секреты, что ты пытаешься скрыть.
Ту же песенку она пела нам с Адэйр в детстве, перед тем как высечь за вранье. Она всегда знала, когда мы врали или хулиганили. Уверяла, что ей рассказали курицы. Нашептали на ветру.
Я верила.
Курицы — дьявольские птицы. Он приковывает их к земле, чтобы держать при себе. Поэтому они не могут летать.
Бабуля всегда давала нам выбор. Правда или розги. Я всегда говорила правду.
Адэйр, хоть правда и освободила бы ее, всегда выбирала розги. Я этого никогда не понимала. Пока не осознала силу в отказе сдаваться. Где я была прошлой ночью и чем занималась, никак ее не касается. Я выдыхаю последнюю унцию своего спокойствия и разворачиваюсь.
Бабуля стоит там, сцепив перед собой руки с достоинством и терпением монашки. Хрупкие, тонкие руки, прикрытые прозрачными черными рукавами блузки. Оборочки по воротнику и клапану намекают на мягкость или нежность — но в моей бабушке нет ничего мягкого или нежного. Длинная юбка цвета хаки сшита из прочного жесткого хлопка. Изношенные плотные чулки покрывают ножки-палочки, спрятанные в тяжелые ортопедические туфли.
Глаза невидящие, но всезнающие. Они находят меня, будто змея, которая чувствует тепло своей жертвы.
— Где ты была прошлой ночью? — снова спрашивает она.
Зачем я остаюсь в мире, в котором все труднее и труднее жить? Когда я была маленькой, я думала, что церковь и бабуля — это весь мир. Уже какое-то время назад я поняла, что меня растили не по ту сторону водораздела добра и зла.
— На улице, — четко и ясно говорю я, на случай если она не расслышала в первый раз, и ухожу в свою комнату.