В Афганистане, в «Черном тюльпане»

— Что вы, това-арищ старшина! Конечно, не мальчик. Вы — дедушка. Не знаю, как в других подразделениях, а у нас ротный — папа, замполит — мама, а вы — дедушка. В других ротах старшины, скажем так, чужие дяди. Для них солдаты в лучшем случае — дальние родственники. Вы один в нашем полку — настоящий дедушка.

— Люблю, чтобы был уют, — добродушно улыбаясь, ворчал Булочка. — Скамейку из земли сделайте в окопе. Да повыше и поровнее. Если сегодня опять в окоп затечет, то хоть под ноги, а задница сухой останется.

Богунов, Матиевский, Осенев терпеливо возились с глиной, возведя в окопе что-то вроде скамейки. Она получалась влажная, скользкая, сырая, но вода стекала с нее, уходила вниз под ноги.

— Вот это другое дело. А то выроют себе гроб с опарышами… Бронежилеты вывернем, уложим на эту скамеечку и будем сидеть на сухом. Как в Сочах!

— Товарищ старшина, голова-а у вас, — льстил Матиевский, — как у министра…

По щекам у Матиевского растекались полосы грязи.

Руки потрескались и покраснели от ледяной воды.

Шульгин укреплял на бруствере край палатки. Прижимал тяжелыми камнями. Обкладывал брезентовую ткань землей, пробивал шомполами к земле, как гвоздями. Когда они усядутся в окопе, палатка накроет их логово, спрячет от ветра, укроет от дождя. Окопная мудрость.

Булочка прикурил сигарету.

Капли дождя тут же упали на сигарету, зашипели, затушили тлеющий кончик.

— Туфу, ты! Совсем мерзкое местечко. Ниже облаков дожди, выше облаков слякоть. Ты, замполит, не переживай, — Булочка снизил голос, наклонившись к Шульгину. — Не такая у тебя Елена Сергеевна, чтобы терять честь перед первым попавшимся хлюстом. Хотя трудно за баб ручаться, — Булочка тяжело вздохнул, горько вытер влажное от дождя лицо. — Я вот, признаюсь тебе, Андрюша, своей супруге слепо доверял. А вернулся раз с работы в неурочный час и застал ее в постели с какой-то сволочью. Выбросил эту сволочь в окно. Жене синяков наставил… Суды пошли, то-о, да се-е… Ну, и бросил все на свете, завербовался прапорщиком и в тот же год написал заявление о добровольном переводе в Афганистан. Так что, жизнь — не сахар…

— То-то ты, Володя, жизнь совсем не ценишь, — тихо заметил Шульгин, окидывая взглядом снежные вершины. — Бросаешься на операции вместе с нами, как мальчишка…

— Да чего ее ценить, эту жизнь. Как в настоящий момент. Мокро, слякотно, все в соплях…

— Зато у начальства сухо, — воткнулся в разговор Матиевский. — Лепешечки, наверное, сейчас пекут на сковородках. Сладкую какаву пьют ведрами…

— Не завидуй им, Сережа, — отозвался Шульгин. — Зато у них на душе неуютно. Им ведь, Сережа, в горах страшно, даже если они тройным кольцом солдатских тел окружены, как мешками с песком. А так войны бояться — гораздо хуже, чем копаться в раскисшей глине.

Окоп, наконец, был готов. Стемнело. Небо затянулось серыми, грязными клубами. Выставив часового, все спустились в окоп. Расстелили на земляной скамейке сухие изнутри бронежилеты. Уселись. Сунули ноги в ледяную воду, которую просто невозможно было вычерпать. Часовой накрыл их плащ-палаткой. Закрепил свободный край тяжелыми камнями. Тут же зашуршало, забарабанило по брезентовой ткани.

Парни прижались друг к другу покрепче, уткнулись носами в мокрые мягкие плечи. И наступила ватная тишина. Только часовой чавкал сапогами, вытаскивая ноги из глинистой каши, да дождь своими влажными лапками стучал по матерчатой крыше.

Шульгин махом провалился в черный омут сна. Сначала неясные тени кружились во тьме. Шульгин во сне боялся, как бы не оформились эти зловещие тени в дымные клубы за иллюминатором, в черные силуэты погибших парней. Но нет… Понемногу проступали в сонной дремоте какие-то кровати с железными спинками, пузатая чугунная печь с раскаленным алым кругом, угли с пепельной бахромой, сухие портянки, свисающие с трубы и сам он, едва ли не обнимающий эту гудящую, дымящуюся печь. Даже колени жгло, и ладони ныли от жаркой острой боли.

Лейтенант двигал во сне ногами, и вода почти переливалась в сапоги. Брезентовая палатка, накрывавшая их, потихоньку начала оседать, вдавилась сначала небольшой лоханочкой, потом углубилась, туго налилась водой, просела тяжелым брюшком. Камни и шомпола понемногу сдвинулись под тяжестью и незаметно поползли в окопную яму.

А Шульгину уже снился сухой, горячий, пляжный песок. Снилось, как сыплются с шоколадной кожи песчаные струи, как вырастают по бокам теплые бугры, и все тело покрывается желтой пыльцой.

Разбудил его скрипучий раздраженный шепот Булочки:

— Замполит, ти-ихо ты, ти-ихо… Что ты крутишься, как ерш на сковородке. Не шевели башкой, дорогуша, — шептал он, — да не дергайся, ради Бога. У нас на макушках уже ведер десять воды.

Действительно, палатка уже осела глубоко вниз огромным пузырем. Придавила всем головы. Вода просачивалась сквозь брезент, бежала по бровям спящих, капала на руки.

— Эй, орлы, хватит спать, — сдавленно прошептал Булочка, — приехали уже, дальше некуда. Пора корыто выплескивать наружу. Просыпайтесь, ребятки.

Очнулись Матиевский и Богунов.

— Какой еще козел это сверху? — заворчал Богунов.