В

Занавес висел совершенно неподвижно. Если бы Итагю нашел шнур или край, он всколыхнул бы этот занавес. Подошел бы к стене ночного театра. От внезапно нахлынувшего во вращающейся, механической темноте Ла Виль-Люмьера одиночества ему хотелось закричать: "Рубите, рубите декорации ночи, дайте нам посмотреть…"

Похожая на своих манекенов женщина равнодушно наблюдала за ними. Пустые глаза, вешалка для платья Пуаре. К их столу приближался пьяный Порсепич.

Он пел песню на латинском, только что сочиненную им для черной мессы, намеченной на вечер у него дома в Ле Батиньоль. Женщине хотелось ее посетить. Итагю сразу это заметил — казалось, с ее глаз спала пелена. Он сидел всеми забытый, и ему казалось, будто страшный враг сна безмолвно зашел бурной ночью — некто, с кем придется рано или поздно столкнуться лицом к лицу, кто на глазах у завсегдатаев попросит тебя смешать коктейль, названия которого ты никогда не слышал.

Они ушли, оставив Сатина передвигать пустые стаканы; глядя на него, можно было подумать, что ночью на пустынной улице он совершит убийство.

Мелани снился сон. Манекен, раскинув руки в стороны, свисал с кровати распятый — одна культя касалась ее груди. Сон был из тех, что снятся, когда глаза открыты или, по крайней мере, образ комнаты запечатлен в памяти во всех подробностях, и спящий не уверен, спит ли он. Немец стоял у кровати и смотрел на нее. Это был папА, но в то же время и немец.

— Ты должна перевернуться, — настойчиво повторил он. Она была слишком смущена, чтобы спрашивать почему. Ее глаза, которые она почему-то видела, словно, отделившись от тела, парила над кроватью или, возможно, за ртутью зеркала, — ее глаза стали по-восточному раскосыми — с длинными ресницами и веками, усеянными золотыми блестками. Скосив глаза, она взглянула на манекен. У него выросла голова, — подумала она. Лицо смотрело в сторону. Мне нужно посмотреть у тебя между лопаток, — сказал немец. — Что он там ищет? — думала Мелани.

— Между бедер, — прошептала она, задвигавшись. Шелк на кровати был расшит такими же золотыми блестками. Просунув руку под плечо, он перевернул ее. Юбка скрутилась на бедрах — она видела их внутренние края, которые выделялись на темном фоне ондатровой шкуры, оторачивавшей разрез юбки. Мелани наблюдала в зеркале, как уверенные пальцы ползут к центру ее спины, наощупь находят маленький ключик и начинают его вращать.

— Я пришел вовремя, — прошептал он, — ты бы остановилась, если бы я не…

Все это время манекен лежал лицом к ней. Лица не было.

Она проснулась не с криком, а со стоном, словно от сексуального возбуждения.

Итагю скучал. Эта месса привлекла обычный контингент нервных и пресыщенных. Музыка Порсепича была, как всегда, замечательной, в высшей степени диссонирующей. В последнее время композитор экспериментировал с африканской полиритмией. Потом писатель Жерфо, сидя у окна, рассуждал о том, что девочки-подростки — или даже моложе — снова вошли в моду в эротической литературе. У Жерфо было два или три подбородка, он сидел прямо и говорил педантично, хотя аудитория состояла из одного Итагю.

На самом деле Итагю не хотелось разговаривать с Жерфо. Он наблюдал за пришедшей с ними дамой. Теперь она сидела на боковой скамье с одной из служек, миниатюрной девушкой, ваятельницей из Вожирара. Во время их разговора голая рука женщины, украшенная только кольцом, поглаживала висок девушки. Из кольца торчала выполненная из серебра тонкая женская ручка. Ее пальчики держали сигарету дамы. Итагю видел, как та прикурила следующую черную, с золотым кончиком. У ее ног лежала горка окурков.

Жерфо пересказывал сюжет своего последнего романа. Героиню, некую Дусетту тринадцати лет, жгли изнутри непонятные ей страсти.

— Ребенок и, в то же время, женщина, — сказал Жерфо. — В ней есть нечто от вечности. Сознаюсь, я и сам в некоторой степени имею подобную склонность. Ла Жарретьер…

Старый сатир.

Наконец Жерфо убрался. Близилось утро. У Итагю болела голова. Хотелось спать, хотелось женщины. Дама все курила свои черные сигареты. Маленькая ваятельница, поджав ноги, лежала на сидении, положив голову на грудь своей спутницы. Казалось, будто черные волосы, подобно волосам утопленницы, плывут по светло-вишневой тунике. Комната, заполнявшие ее тела — переплетенные, соединенные, бодрствующие, разбросанные хлеба — тело Христово, черная мебель — все купалось в изматывающем желтом свете, сочившемся сквозь дождевые тучи, напрочь отказавшиеся взрываться.

Дама увлеченно прожигала кончиком сигареты маленькие отверстия в юбке девушки. Итагю наблюдал за работой. Отверстиями с черными краями она писала "ma fetiche". Девушка не носила белья. Поэтому, когда дама закончит, слова произнесет кричащая белизна девичьих бедер. Беззащитная? — мелькнуло в голове Итагю.

II