В

— Мы будем выступать в Theatre de Vincent Castor, — выкрикнул Сатин. Он повернулся, подпрыгнул и приземлился на небольшую стремянку.

Итагю вошел в раж, описывая L'Enlevement des Vierges Chinoises "Изнасилование китайских дев". Этому балету предстояло стать лучшей постановкой Сатина, на величайшую музыку Владимира Порсепича — все в превосходной степени. Репетиции начинались завтра, и она сэкономила им день — они бы ждали до последней минуты, поскольку лишь Мелани, Ла Жарретьер, могла сыграть Су Фень — деву, погибшую под пытками монгольских захватчиков ради защиты своей чести.

Она отошла к правому краю сцены. Итагю стоял в центре, размахивая руками и декламируя, а слева на стремянке сидел загадочный Сатин, мурлыкая мюзикхолловскую песенку.

Замечательным новшеством будут автоматы в роли служанок Су Фень. — Их делает немецкий инженер, — сказал Итагю. — Прелестные созданья, один даже расстегнет тебе платье, а другой сыграет на цитре, хотя музыку будут исполнять в оркестровой яме. Но как грациозно они передвигаются! Совсем не как машины.

Слушала ли она? Конечно да, но не вся. Неловко встав на одну ногу, она наклонилась и почесала икру, разгоряченную под черным чулком. Сатин с вожделением наблюдал за ней. Она чувствовала, как два локона беспокойно трутся о шею. О чем он говорит? Автоматы…

Через одно из боковых окон она взглянула на небо. Господи, пойдет ли когда-нибудь дождь?

В комнате было душно и жарко. В углу растянулся безголовый манекен художника. На полу и кровати валялись старые театральные афиши, пара штук висели на стенах. Один раз ей послышался раскат грома.

— Репетировать будем здесь, — сообщил Итагю. — За две недели до спектакля мы переедем в Тheatre de Vincent Castor, чтобы почувствовать подмостки. — Итагю часто пользовался театральным жаргоном. Еще недавно он работал барменом неподалеку от Плас Пигаль.

Оставшись одна, она, жалея, что не знает молитвы о дожде, легла на кровать. Хорошо, что не видно неба. Может, одно из его щупалец уже коснулось крыши кабаре. Хлопнули дверью. Она собиралась запереться. Разумеется, это Сатин. Вскоре она услышала, как русский и Итагю вышли через черный ход.

Она не могла заснуть; раскрывшись, ее глаза увидели тот же тусклый потолок. Прямо над кроватью на потолке висело зеркало. Она заметила его лишь сейчас и нарочно стала поднимать ноги — руки безвольно вытянуты вдоль туловища, — пока юбка не сползла ниже края чулков. И лежала, разглядывая черный и нежный белый. ПапА говорил: "Какие красивые у тебя ноги, ноги танцовщицы". Мелани изнемогала без дождя.

Почти обезумев, она встала, сняла блузку, юбку и белье и, оставшись в одних чулках и белых теннисках из лосиной кожи, мягко прошла к двери. На ходу распустила волосы. В соседней комнате хранились костюмы к L'Enlevement des Vierges Chinoises. Ее тяжелые, почти вязкие волосы рассыпались по спине и щекотали ягодицы, пока она, стоя на коленях около большого ящика, искала костюм Су Фень.

Вернувшись в раскаленную комнату, она зажмурилась, быстро сняла тенниски и чулки и не открывала глаз, пока не заколола волосы сзади янтарным гребнем. Без одежды она не была красива, вид собственного нагого тела вызывал у нее отвращение. Пока не натянула светлые шелковые колготки, с вышитыми на них длинными тонкими драконами, не надела туфли с гранеными стальными пряжками и изящными ремешками, обвивавшими ноги до середины икр. Груди ничем не сдерживались, нижнюю юбку она плотно обернула вокруг бедер. Юбка застегивалась при помощи тридцати крючков и петель, шедших от талии до начала бедер, ниже оставался отороченный мехом разрез, позволявший танцевать. И наконец, кимоно — полупрозрачное, с радужным рисунком из концентрических окружностей и вспышек светло-вишневого, фиолетового, золотого и ярко-зеленого.

Она снова легла — волосы распущены на голом матрасе за головой, дыхание замерло от собственной красоты. Видел бы ее папА.

Манекен в углу оказался легким, и не составило труда перенести его на кровать. Скрестив высоко поднятые колени над его поясницей, она увлеченно рассматривала их в зеркало. Бока манекена через телесного цвета шелк холодили крепко обхватившие его бедра. Зазубренный и выщербленный край шеи подступал к груди. Она вытянула носки и затанцевала в горизонтальном положении, представляя, как смотрелись бы служанки.

Сегодня вечером будут картины, как в "вошебном фонаре". Итагю сидел за уличным столиком в "Л'Уганде" и пил разбавленный абсент. Считалось, что этот напиток вызывает половое возбуждение, но на него он оказывал противоположное действие. Итагю наблюдал за поправлявшей чулок негритянкой-танцовщицей. Он думал о франках и сантимах.

Их было немного. План мог удасться. Порсепич сделал себе имя во французском музыкальном авангарде. Мнения в городе резко разделились однажды композитора громко оскорбил на улице один из самых уважаемых постромантиков. Но, разумеется, личная жизнь Порсепича вряд ли снискала бы любовь потенциальных меценатов. Итагю подозревал, что он курит гашиш. А эти черные мессы!