V.

— Любым способом. — Невеселый смех.

— Твой способ дает им возможность оттягивать поражение. А мои наниматели идут к цели прямо. Никаких обходных путей. Сторонники аннексии составляют в Италии маленькую, но докучливую группировку.

— Полный переворот, — ностальгическая улыбка, — вот твой путь, Виктория. — Во Флоренции, во время кровавой демонстрации перед Венесуэльским консульством, он оттащил ее от безоружного полицейского, которому она драла лицо отточенными ногтями. Бешеная истеричка, клочья содранной кожи. Бунт был ее стихией, как и эта темная комната, почти вся заполненная жутковатыми предметами. V. каким-то магическим способом соединила в себе две крайности: улицу и оранжерею. Она его пугала.

— Рассказать, где я побывала после нашего последнего уединения?

— Нет. Зачем об этом рассказывать? Не сомневаюсь, что в каждом городе, куда направлял меня Уайтхолл, я постоянно сталкивался с тобой или со следами твоей работы. — Он добродушно хмыкнул.

— Как приятно заглянуть в Ничто. — Ее лицо (не часто доводилось ему видеть его таким) было спокойным, живой глаз казался столь же мертвым, как искусственный с циферблатом вместо радужной оболочки. Искусственный глаз его не смущал, равно как и вставленный в пупок звездообразный сапфир. Хирургия бывает и такой. Еще во Флоренции (гребень, который она не позволяла ему ни вынимать, ни трогать) он заметил, что она просто обожает вставлять в тело частицы инертной материи.

— Смотри, какие у меня милые туфельки, — сказала она, когда он, став на колени, снял их. — Вот если бы у меня была такая ступня. Ступня из золота и янтаря, где вены вырезаны, а не выступают барельефом. Одна и та же ступня — это так скучно; можно только менять туфли. А вот если бы у девушки был — ах! — полный набор или целый гардероб восхитительных ступней разных цветов, размеров и форм…

Девушка? Да ей уже под сорок. Впрочем, что конкретно изменилось в ней, помимо тела, в котором стало больше неживой материи? Похожа ли она на ту пышку, которая соблазнила его двадцать лет назад на кожаной кушетке Флорентийского консульства?

— Мне пора, — сказал он.

— Мой преданный опекун отвезет тебя. — В дверях, словно по мановению волшебной палочки, возникло изуродованное лицо. Оно не выказало никаких эмоций, увидев их вместе. Возможно, любое движение лицевых мышц вызывало резкую боль. В ту ночь свет фонаря создал иллюзию мимики, но теперь Стенсил увидел, что это лицо застыло, словно посмертная маска.

В автомобиле на обратном пути в Валлетту оба не произнесли ни слова, пока не подъехали к городу.

— Не смейте ее трогать, ясно?

Стенсил повернул голову, и внезапно его осенило:

— Вы молодой Гадрульфи… Годольфин, верно?

— У каждого из нас есть к ней свой интерес, — сказал Годольфин. — Я ее слуга.

— В каком-то смысле я тоже. Никто ее не обидит. Ее невозможно обидеть.

III

В преддверии июньской Ассамблеи события стали приобретать более или менее осмысленный характер. Если Демивольт и заметил в Стенсиле какие-то перемены, то виду не подавал. Мейстраль продолжал слать отчеты, жена его помалкивала; ребенок, который предположительно зрел в ее чреве, тоже обещал поспеть к июню.

Стенсил часто встречался с Вероникой Манганезе. Вряд ли это объяснялось ее мистической «властью» над ним; она не пыталась удержать какие-либо секреты в тайне от своего лысеющего собеседника и не привлекала его сексуально. Скорее, причиной тому была ностальгия — самый неприятный из побочных эффектов приближающейся старости. Тоска по прошлому была столь сильна, что Стенсилу становилось все труднее жить в реальности настоящего момента, который он считал таким важным с политической точки зрения. Вилла в Слиеме все чаще оказывалась приютом вечерней меланхолии. Болтовня с Мехметом и сентиментальные попойки с Демивольтом вкупе с разнообразными уловками Фэйринга и намеками Карлы Мейстраль на врожденную гуманность, от которой он отрекся, поступая на службу, — все это подтачивало и подрывало ту доблесть (virtù), которую он еще не растратил за шестьдесят лет жизни, и делало его дальнейшее пребывание на Мальте практически бесполезным. Этот остров — опасная трясина, прикинувшаяся зеленой лужайкой.

Вероника была очень мила. Встречаясь со Стенсилом, она посвящала ему все свое время. Они ни о чем заранее не договаривались, ни о чем не шептались, не обменивались впопыхах записками — просто вновь и вновь входили в свое оранжерейное время, словно оно отмерялось бесценными старинными часами, которые можно было занести и установить на любой час, как заблагорассудится. Ибо в конце концов они достигли отчуждения от времени, сродни отчуждению Мальты от всеобщей истории, в которой причина предшествует следствию.

Карла пришла снова, на этот раз рыдая в открытую; теперь она не дерзила, а умоляла.

— Священника больше нет. К кому мне теперь идти? Мы с мужем стали чужими. У него есть другая женщина?