Увидеть небо

Молодые сотрудники начали методично копаться в моих шмотках, а старший сел за письменный стол и стал составлять протокол. Обыскивали они очень аккуратно; осмотрев вещь, клали ее на свое место, а когда пришлось встать на диван, самый молодой хотел поначалу даже снять обувь, но потом, опомнившись, просто постелил газету.

Как я и ожидал, деньги они все-таки нашли. Вытащив из вазы пакет с долларами, юноша присвистнул и гордо показал всем свою находку. Начальник разложил их на столе, как конфискованные боеприпасы и с минуту с любовью созерцал впечатляющую картину. Потом подозвал почему-то дядю Мишу, который без очков все равно ни хрена не видел и пересчитал.

- Восемнадцать тысяч долларов, - веско сказал он. - Откуда деньги?

- Мама подарила.

- Мама у нас кто?

- Агроном.

- Очень хорошо. Деньги изымаются до выяснения происхождения.

Под изъятие так же попали моя телефонная книга, портфель, папка с документами и несколько накладных, случайно завалявшихся в столе. Как ни старались, больше они ничего не нашли. Собственно, больше у меня ничего-то и не было. Эти деньги составляли все мое состояние, все, что я смог отложить за три года свободного плавания, если не считать, конечно, нашей с Серегой совместной собственности. Это был первый взнос на мой собственный магазин. Мне не хотелось верить, что я их больше не увижу. Когда все уже было основательно перерыто, начальник еще раз ласково посмотрел на пачку с деньгами и подытожил:

- Ну, что ж, - неплохо, - потом бросил взгляд на часы и сказал: Поехали.

Мы все по очереди расписались в протоколе, причем дядя Миша сослепу поставил автограф в графе следователя. Я попросил разрешения умыться и почистить зубы.

- Ни к чему, - сказал пижон. - Тебе их выбьют на допросе.

Он снова заржал, а потом добавил:

- Шучу я, шучу.

Мне позволили умыться и одеться, сняв наручники, но перед выходом в коридор снова надели. Дверь опечатали. Спускаясь по лестнице, мы болтали о погоде, как старые друзья, хотя я даже не знал, как зовут людей, так беспардонно ворвавшихся в мою жизнь. Никто из этой любительской команды КВН и не подумал мне представиться.

Во дворе, около подъезда, среди дюжины возбужденных старушек, возглавляемых тетей Таней и дядей Мишей, я заметил Серегу. Мы встретились глазами и я выразительно пожал плечами. Серега прорвался сквозь толпу и начал кричать.

- Игорька Угланова завалили. Прямо на глушняк. Вчера поздно вечером. После тебя. С ним еще двоих.

Мои конвоиры были очень недовольны его поведением, они посоветовали ему заткнуться, но он проявил мужество и глубоко наплевал на их слова:

- Я утром к нему приехал, а там везде кровища и все опечатано. Говорят, украли деньги. Не боись, я буду рядом. Если что, я поеду...

Дальше я уже не слышал, потому что меня запихали в УАЗик и дали по газам.

Все встало на свои места. Меня подозревают в убийстве.

Игорь убит...

Где мы теперь будем покупать водку?

Я вспомнил его слова на счет гонки и подумал, что у каждой гонки есть свой финиш. Мне было его жаль. Я представил его жену Нельку, которая всегда держалась королевой, его четырехлетнего сына Паню, который любил бананы. Что теперь будет с ними? Я вспомнил его родителей, довольно молодых еще врачей, которые так гордились своим сыном, что эта гордость стала смыслом их жизни. Смогут ли они пережить такое горе? Я подумал о том, что сообщение об этом убийстве появится в газетах и станет одним из многих в разделе криминальной хроники. Но за несколькими сухими строчками будут стоять жизни близких нам людей, и мы будем читать их совсем по-другому. Потом все будет по-прежнему, и все будет не так. Сегодняшняя дата станет в нашей жизни еще одной точкой отсчета, поделив ее на до и после.

В детстве мы ловили мух, шмелей и жужелиц в спичечный коробок. Просто так, безо всякой цели, просто, чтобы поднести к уху и послушать, как они там жужжат и скребут лапками. Дальнейшая участь насекомых была различна кого-то отпускали, кому-то отрывали крылышки, а кто-то становился зеленоватым пятном на земле. Все зависело от личности ловца.

Хозяева железной машины с решетками, пленником которой я был - очень взрослые дяди. И весь вопрос заключался в том: как они поступали в детстве?

Лично я всегда отпускал букашек. Зачтется ли мне мое милосердие?

Я смотрел через решетку на манящие изгибы улиц, на улыбающихся людей, которые шли куда хотели и испытывал животный, ни с чем не сравнимый страх, куда более сильный, чем тот, который я испытал, когда ворвались ко мне в квартиру. Это был страх потери свободы.

Я прекрасно понимал, что при плохом раскладе посадить меня для ментов - как дважды два. Причем я сам во всем признаюсь. Я часто и много читал газеты. Я боюсь физической боли, я боюсь голода, я боюсь больших грязных членов ссучившихся уголовников, которыми меня будут тыкать в попу. Меня не надо пугать, стоит только намекнуть и я во всем признаюсь. Я сам себе подпишу приговор. Я ненавидел себя за трусость, но ничего не мог с собой поделать.