Увидеть лицо

— То ты бы сейчас себя гораздо лучше чувствовал, да?!

— Черт его знает! — Виталий повернул ключ в замке зажигания. — Во всяком случае, уже поздно спускать все на тормозах. Ну как — едем к Лифману?

— Сам решай! Ты ж тут главный, как утверждаешь!

— Елки! — Виталий шарахнул ладонью по рулю. — Опять начинается?!

— Продолжается! И не ори на меня!

Виталий яростно посмотрел на нее, хотел было что-то сказать, но тут же отвернулся, сжав губы, и так рванул машину с места, что колеса отчаянно завизжали, осыпав дорогу тучей серой пыли.

За всю дорогу они не сказали друг другу ни слова.

* * *

Закончив прибирать свой стол, Борис нахмурился, потом еще раз окинул все внимательным взглядом. Он был большим аккуратистом, и директор всегда ставил его рабочее место в пример остальным: вечно после себя свинарник оставляете, вы вот посмотрите, как чистенько у Бориса Анатольевича, хоть и работает он в последнее время крайне фигово! И форменный халат у него всегда чистый, несмотря ни на что, а вы — свиньи зачуханные! Сотрудники кивали с преданным оловянным блеском в глазах, после чего тут же расслаблялись, и в адрес Лифмана неминуемо летели шуточки. Как правило, пошлые — ювелирный молодняк был мастером по части пошлостей. Вот и сейчас, пока он занимался уборкой, прочие гомонили вокруг, хохотали, отчаянно и сочно матерились и рассказывали друг другу соленые анекдоты. Раньше его это просто угнетало, и порой он не мог понять, как в людях, которые, как никак, все-таки соприкасаются с искусством, с красотой, может умещаться столько мата, в жарком душном цехе изливающегося из них так же обильно, как пот из кожных пор. Но сейчас его от этого тошнило — от пошлых, шумных коллег, от начальственных похвал, но больше всего его тошнило от самого директора — и не столько потому, что директор был настолько скверным, сколько потому, что это он, Борис, должен был быть на его месте. Это он должен был жениться на дочери прежнего главы. Это он должен был возглавить филиал. Так и было там. Но здесь почему-то это сделал Витька Субботин, хотя начинали они вместе, еще на серебре. Как это могло случиться?!

Но раньше было проще. Раньше он просто угрюмо смирился с обстоятельствами и жил, затаив злую обиду и глухую боль глубоко внутри. Теперь он больше этого делать не мог. Все чаще и чаще ему хотелось ворваться в кабинет директора в те редкие часы, когда он был на месте, и…

Всякий раз Борис обрывал эту мысль, не давая ей продолжиться, с ужасом зажмуриваясь. Поначалу она его пугала. Потом стала привычной, похожей на пульсирующий во рту острой болью гнилой зуб. Она была болезненной, но пугала все меньше и меньше, и вскоре он начал задумчиво присматриваться к ней — именно так, как дантист осматривает больной зуб, размышляя, лечить или удалять. В такие минуты его лицо становилось пустым, глаза бессмысленно смотрели в никуда, и коллеги, кивая на него друг другу, шептали в пропитанный химикатами воздух:

— Бедняга Лифман совсем крышей поехал от любви…

— … несчастный придурок, ты посмотри только на его лицо!..

— … говорят, он себе памперсы покупает, потому что как видит ее — сразу кончает…

— …да ты что?!

— …да, не повезло мужику! Даже жалко, хоть и гнилой он, конечно…

Все знали, что Лифман безумно и безответно влюблен в хорошенькую жену директора. Лифман же, в свою очередь, об этой осведомленности коллег не подозревал и не замечал взгляды и взглядики, которые бросают на него, когда в поле его видимости оказывалась Инга Субботина, и он мучительно столбенел, глядя на нее тоскливыми собачьими глазами.

Борис провел указательным пальцем по столу и внимательно осмотрел его, потом ошеломленно мотнул головой. Что он, директор «Дилии», делает на чьем-то рабочем месте?!

Ты не директор «Дилии», Борис! Ты рядовой сотрудник «Камелии» (господи, до чего омерзительное название!), «шоколадник», ты неплохо зарабатываешь, но ты отнюдь не директор!