Утро, полдень и вечер

Консепсьон зашагала по комнате. Лачуга Ковачей, в которой стоял запах гари и все было перевернуто вверх дном, казалась ей уютным убежищем, оберегающим ее от террора и хаоса внешнего мира. На улице шумели автомобили. Слышались крики и проклятия. Они доносились откуда-то издалека, и можно было лишь различить, что кричат на испанском, словенском и английском языках. Нетерпеливые гудки попавших в затор легковых и грузовых машин вселяли в Консепсьон тревогу, ей не терпелось поторопить Хэма. Не может же она сидеть здесь вечно. Да и он тоже. Рано или поздно кто-нибудь из помощников шерифа сунет сюда свой нос и увидит их…

— Черт побери, — пробормотал Хэм. Он поднял озабоченное лицо и прищурился. — Народ-то не борется!

Консепсьон восприняла его замечание как вопрос и в свою очередь спросила:

— С вооруженной полицией?

— Шок у них, что ли? Как у ребенка, который забавляется игрушкой, пока она не взорвалась у него в руках, сразу ослепив и оглушив. Так и эти люди — гонят их на убой, как стадо баранов.

Консепсьон снова подсела к Хэму. Наконец он взглянул на нее.

— У меня была мысль выпустить листовку и созвать митинг, но похоже, что на него сейчас некому идти. Пожалуй, лучше поискать помощи вовне.

Консепсьон поняла, что его мучает. На занятиях, говоря о международной солидарности рабочего класса, он всегда подчеркивал, что солидарность эта рождается в борьбе. Если жертвы хозяйского произвола не борются за свои права, если они сидят сложа руки и покорно терпят, то протесты прогрессивно настроенных слоев выглядят благотворительностью. Там, где нет равенства, нет и подлинной солидарности.

— Я должен пробиться к ним! — Хэм стукнул кулаком по колену.

— Подожди. Дай им собраться с силами.

Консепсьон подыскивала слова, которые убедили бы его не превращать в фетиш тактику активных действий. Иногда обстановка вынуждает уйти в подполье и выжидать.

— Не торопись.

— Странно, что это я слышу от тебя, — улыбнулся Хэм. Улыбка его была спокойной, и Консепсьон поняла: он твердо решил идти в тюрьму. Надо его задержать хотя бы на время.

— Кто-то идет! Ложись! — крикнула Консепсьон, подбегая к окну; она слышала, как Хэм бранился, возвращаясь в свое укрытие.

— Сукины дети!

— И до наступления темноты чтоб не двигаться! — потребовала Консепсьон, глядя на улицу сквозь тонкую занавеску. Вдруг она в испуге отпрянула. — О господи!

Отделившись от двух своих помощников и высокого мужчины с гладко причесанными блестящими волосами и тонкими усиками, Бэрнс Боллинг направлялся к дому.

— Бэрнс идет, — прошептала Консепсьон. — Я отвлеку его.

Ее осенило.

— Я открою дверь, пусть они увидят, что полиция здесь уже побывала, тогда они не захотят утруждать себя.

Она быстро запихнула под кровать одежду, выпавшую из комода.

— Прикройся!

И все же на это ушло слишком много времени. Нет, она уже не сумеет опередить Бэрнса. Подойдя к двери, Консепсьон резко распахнула ее и гневно воскликнула:

— Войдите-ка сюда, господин шериф!

Но усталого Бэрнса, казалось, уже ничто не могло испугать. Консепсьон взяла его за руку и ввела в дом.

— Посмотрите, что натворили ваши люди! Они даже не дали ребенку допить молоко, разве с детьми так обращаются?

Свободной рукой Консепсьон указывала то на бутылочку, то на разбросанные вещи и беспрерывно говорила:

— Смотрите! Идите сюда! Чувствуете запах? Когда я вошла, то подумала, что здесь пожар, было полно дыма. Как вы думаете, почему? Они попросту вытащили всех на улицу, оставив раскаленную докрасна печь. Даже не дали потушить огонь. Все перевернули вверх дном и увели хозяев.

Приподняв набрякшие веки, Бэрнс молча осмотрел кухню.

— Если бы дом загорелся, сейчас весь городок был бы охвачен пожаром, — продолжала Консепсьон.

Бэрнс повернулся и пошел в переднюю. Консепсьон потянула его к двери.

— Надо все-таки думать, что вы делаете, когда вторгаетесь в чужие дома. А то не успеешь оглянуться, как запылает Реата. В том числе и ваш дом. Вы отвечаете за…

— Ну, ладно, ладно, — раздраженно прервал ее Бэрнс. Очевидно, Консепсьон перестаралась. Хуже нет, когда тебя заговорят до смерти. В голосе Бэрнса чувствовалась усталость. Не изменяя тона, он вдруг спросил:

— Вы миссис Канделарио? Та самая, которую зовут Конни?

— Канделария, — поправила она, затаив дыхание.

— Правильно. У меня есть ордер на ваш арест.

Сначала Консепсьон решила подчиниться, поскольку сейчас прежде всего надо было отвлечь внимание Бэрнса. Но она знала, что Хэм все слышит и будет огорчен, если женщина, которую он считает смелой, сдастся без борьбы.

— Но я медсестра, у меня есть поручение от больницы. — Консепсьон показала на окровавленное тряпье Маркоса: — Я должна отдать вот это.

В лице Бэрнса ничто не дрогнуло. Он лишь мельком взглянул на кровь, которую пролил, и тронул Консепсьон за плечо.

— Это может потерпеть. Пошли.

— Но откуда у вас взялся ордер на мой арест? — усмехнувшись, спросила Консепсьон. — Это уже что-то новое, que no?

Насмешка задела шерифа, и он вспылил.

— Ну, хватит. Топай, — сказал Бэрнс, довольно сильно толкнув Консепсьон.

— Какой чести я удостоилась. Подумать только — даже ордер выписали!