Утро Московии

В избу отворилась дверь, но показался сначала светлый бок деревянной бадейки, крюк коромысла, и вот уже через порог шагнула Анна, не качнув станом. Она вспыхнула, увидев Шумилу, хотела свободной рукой поправить съехавший на шею платок, но не словчилась и так, как была, непростительно простоволосая, прошла к шестку. Он видел, как плавно она поставила бадейки с водой на скамью, прислонила к стенке коромысло и уплыла за занавеску, не стукнув, не шаркнув, будто в церкви. Он смотрел, как замирает, качнувшись, занавеска. Ждал. Она не выходила. Чуть шаркнул сарафан раз и другой, а потом опять тихо.

– Анна! – еле слышно позвал он, опасаясь разбудить деда Григория.

Она вышла не сразу, а когда вышла, то остановилась в двух шагах, не поднимая глаз. Теперь на шее ее висело ожерелье из красномедных просечных пластин с серебряными витыми замками, перекликавшимися с серебром знаменитых серег. Щеки ее были нарумянены. Руки Анны были опущены вдоль тела в покорном ожидании, лишь пальцы слегка подрагивали, трогая сарафан. Голова ее в белом наурусе[100], надетом ради праздника поверх красной повязки, красивая и гордая, не теряла своей осанки, хотя и была сейчас опущена в стыдливом молчании. Нелегко вот так стоять перед чужим мужиком, когда никого нет дома и каждую минуту могут войти, а не то может проснуться старый отец…

– Куда Андрей подевался? – спросил Шумила, с трудом находя воздух для этих слов. Ему казалось, что кто-то наступил ему на горло.

В ответ она лишь отрицательно покачала головой.

– А я чаю: зайти, мол, надо, не дома ли…

Шапку он держал в руках и мял ее с чудовищной силой, ругая себя, что не уходит, но не мог и не хотел сделать ни шагу к порогу и смотрел на Анну не отрываясь.

От взгляда Шумилы Анна чуть отвернула голову, прикрылась рукавом и ладонью, будто поправила серьгу, но рука так и осталась слабым, пробивным щитом между нею и Шумилой.

– И вольно тебе так нарумяненной быть? – вдруг сказал он.

Ресницы Анны дрогнули. Она на секунду с укором подняла глаза, но взгляд Шумилы притянул их, и некоторое время они смотрели друг на друга: она – с мольбой, он – безрассудно.

– И почто так-то? – снова сказал он, все понижая и понижая голос, подходя через эти грубости к тому, что хотел сказать сразу, и наконец выдавил: – Свечкой солнышка не осветишь. Тебе ли от свеклы красу имать?

И снова вспыхнуло лицо ее, вспыхнуло и сразу побледнело: на дворе громыхнула калитка. Вот уже послышались шаги. Шумила и Анна стояли посреди избы, когда резко отворилась дверь и вошел Андрей, всклокоченный, грязный. Пояс из синего сукна, обхватывавший длинную, до пят, однорядку, висел концами из полураспущенного узла. Андрей остолбенел на миг в отворенной двери. Он глядел на Анну и на Шумилу. Не отрывая от них взгляда, переступил порог и сел на него, вытянув ноги в сапогах, надетых для праздника.

Анна кинулась к нему и стала разувать. Присела, стащила один сапог, пачкая руки, взялась за второй.

– Стой! – остановил он жену. – Шумила!

– Ну?

– Ты тут, да?

– Тебя ищу…

– Друг друга ищем, а там Чагина мужики побили. Покою не стало на Устюге Великом…

– За какие грехи побили-то?

– Не потехи ради побили, а за то, что будто бы мы, посыльные к монахам, полтинную поруху[101] им учинили. Мы-де, льготя себе, надумали онисимовский посул сотворити. Кабы не мы, кричат, не пропали бы многие полтины их. Анна! – оттолкнул Андрей ее. – Подай мне три алтына! Ну!

Она отошла мыть руки. Андрей дотянулся до снятого сапога, подмотал портянку, обулся.

– Сейчас пойдем к кабаку, уразумел?

– Нет.

– Там у крыльца Чагин лежит.

В красном углу всхлипнула Анна. Она достала из-за божницы красный мешочек из точно такой же материи, как и ее повязка на голове, вынула три алтына.

– Давай! – поднялся Андрей с порога.

Она подала ему молчаливо и скорбно. Пустой мешочек остался лежать на столе.

– Последние… – нахмурился Андрей, ожесточенно глядя куда-то вниз, под лавку, где у него были сложены недоделанные часы, из-за которых он так и не успел наковать товара для продажи. Но вот он поднял сжатый кулак над головой и резко рубанул им по воздуху: – А, ладно! Не жми губы-то, не жми, говорю! – прикрикнул он на Анну. – Я пропью – я и добуду!

Резко повернулся, двинул ногой дверь и легко, по-цыплячьи, спрыгнул с порога наружу.

На печке проснулся от стука дед. Заворочался, разбудил ребенка, спавшего с ним. Шумила заметил, как встрепенулась Анна, кинулась к печи. В этот момент снова отворилась дверь и показалась темноволосая голова Андрея.

– А ты чего?

Только тут Шумила понял, что ему надо уходить.

Глава 14

«Се аз Андрей Федоров сын занял есми у Клима Воронова сына пять рублёв московских ходячих от Вознесения Христова до Введения с ростом в две гривны[102] от рубля в полугодь».

– Обдерет он тебя, Ломов, как липку! – крикнул Чагин.

– Прежде не так гораздо брали! – прогудел Кузьма.

– Андрей, а рубли где добудешь? – спросил Шумила.

– Не мешай! Не мешай! – хорохорился Андрей Ломов, обороняя от толчков Кузьму Постного, и торопил того: – А ты пиши, пиши!