Утро Московии

Морозов слышал сегодня за обедом от жены о Соковнине. Она советовала немедля сообщить во дворец, что, мол, Соковнин большой мастер лекарской хитрости, травяных заговоров и всякого-всего, отчего исчезают будто бы все болезни. Однако, будучи человеком, понимающим всю пустоту таких разговоров, он не только не осмелился советовать во дворец, да еще со слов жены, такого лекаря, каким был совершенно неученый, хотя и безвредный человек Соковнин, но даже решил накрепко забыть об этом разговоре. Однако молва, пущенная по злобе на мужа самой Соковниной, скоро облетела все боярские дворы, что было самым неприятным и чего все-таки следовало ожидать. Следовало, а он, Морозов, упустил это из виду, оставаясь при своей точке зрения. Теперь все смотрели на него, и нужно было продолжать игру до конца.

– Мне недосуг пребывать в праздных говореньях с женами, когда ести дела государевы многие, а если ты, Трубецкой Димитрий да Тимофеевич, так празден да ловок и все знаеши, то ты сам и скажи, кто тот человек!

– И скажу!

– Да сам и приведи его сюда! – нанес Морозов окончательный удар.

Трубецкой опешил. Он понял, что проиграл. Более того: он понял, что теперь ему придется назвать имя Соковнина и – не приведи бог! – потом отвечать за соковнинское лечение.

– Кто же таков? – нетерпеливо стукнул патриарх посохом об пол.

– Соковнин, – упавшим голосом произнес Трубецкой.

– Соковнин? Так по какому умыслу он молчал? Трубецкой!

– Чего велиши, государь патриарх?

– Поди без промешки к своему коню и скачи к Соковнину! Скоро велю!

А среди бояр зашелестел шепоток.

– Ах Соковнин! Ах козел нестриженый! – ворчал Романов.

– И хоть бы раз сказал, что-де лечение ему ведомо! – поджав губы, возмущался аптекарский боярин, в душе желавший, чтобы у Соковнина ничего не вышло.

– Раньше мне сказывали, что он всю семью и всю дворню сам лечит, – вставил постельничий.

– Кнутом! – буркнул Морозов, но его неуместную шутку решили не заметить.

– Сейчас станем вопрошати, почто он таким умышлением задался, почто не сказывал, что лечит? – скаля зубы, ехидно сказал Мстиславский.

Их разговорам не было бы конца, но тут вошел доктор. Робко переступил широкий сосновый порог и засинел в дверях широченными штанами, как у Ричарда Джексона, забелел округлым брюшком, шаркнул мягкими туфлями без каблуков, покланялся всем, начиная с патриарха, на нем же и закончил поклоны.

– Чего надобно? – угрюмо спросил Филарет.

– Он составил порошок… – неуверенно пояснил аптекарский дьяк.

– Возьми его и выкинь подале! А ты, друговерный, ступай спати, у нас свои доктора хитроумны ести и не внове!

Доктор понял. Он растерянно обвел взглядом сначала бояр, потом стены, обтянутые синим шелком, поднял глаза к расписанному, в ангелах, потолку и снова поклонился – одним общим поклоном. После этого он неуверенно повернулся к выходу, будто надеясь, что его окликнут, но его не окликнули.

– Доктора! – хмыкнул постельничий.

– Одно разоренье казне!.. – вздохнул Романов.

– Сейчас свой придет, нестриженый, – не то скрыто подсмеиваясь, не то в надежде заметил Черкасский.

Морозов едва сдержался. Он хотел попросту сказать, что не следует обманываться надеждой на ложное умение Соковнина, что Соковнин – человек, не способный ни на что, кроме как затваривать прекрасные меды, и потому может только повредить здоровью царя, но сказать такое он не мог. Нет, не мог. Он не Пожарский и не Козьма Минин, которому, судя по всему, не бывать больше на Боярской думе, и все равно тот бы мог, а он…

И в ожидании неприятной сцены, а еще больше в предчувствии будущих неприятностей и позора Соковнина, думного дьяка, давно нравившегося Морозову, он опустил голову и закрыл лицо ладонями.

– Опристал[166] еси? – обеспокоенно наклонился к нему Филарет.

– В зело великом надрыве душа моя пребывает… – тихо ответил Морозов.

– Молись, сын мой. Отпрянет сомненье, и да снизойдет благодать!

Морозов понял, что никуда отсюда не вырваться, пока не кончится это невежественное и позорное представление. Придется сидеть и ждать, слушая пустые, смешанные со злоязычием разговоры.

– А ведь доктор при ученом званье! – вдруг подтолкнул его бес на рожон.

Все замолчали, прикидывая в головах крамолу этих слов.

В Постельной снова ударили часы.

Глава 14

Трубецкой выдержал свою роль пристава до конца: он поднял Соковнина с постели неистовым криком, разбудил весь двор, сам раздавая приказания конюху и воротнику, посмеивался на вопросы Прокофия Федоровича, рычал, торопя, щипал дворовых девок, забегавших с зажженными свечами. Наконец он стянул хозяина с крыльца, сам подсадил со смехом на лошадь, растрепанного, неодетого.

– Почто этак, Димитрий да Тимофеевич? Я думный дворянин, а не вечный человек…

– Не пыши и не дыши, а не то велю связати! Трогай!

– Эстолько лет верой и правдой… Впору выслуги ждати, а ныне опала за опалой… По воровскому листу[167] накатили на меня, грешного… Димитрий да Тимофеевич, кто довел?

Но Трубецкой ни словом не проговорился о деле. Опытный царедворец, он не пояснил причину и не давал тем самым Соковнину подготовиться во время дороги к ответам.