Ушма

Я отлично себя чувствую и всецело следую общему ритму. Стайный инстинкт берёт своё и я восторженно ему подчиняюсь. Я хочу затеряться в общей массе. Я не хочу быть меченным телёнком. Я хочу быть как все — незаметным, безликим, серым, хочу слиться с другими в большую, безликую, бесформенную биомассу. Хочу просто существовать, просто впитывать солнечный свет, просто дышать и мчаться по переулку чувствуя босыми ногами вечное тепло земли. И у меня получается. Недавние события уже кажутся мне прошлогодними, а к концу лета, всё это едва ли не прошлая жизнь. Даже непрерывные кошмары, кажется, помогают мне забыть то, что я слышал, видел и чувствовал. В сравнением с тем злом, которое ненадолго коснулась меня, сны, пусть даже и самые ужасные, остаются лишь снами. Они не могут ни ранить, ни убить. Они лишь страшные тени на стене, узоры, что бесконечно плетёт старуха ночь, но за ними нет ничего, и я это понимаю. Я больше не боюсь теней, хоть и не ищу с ними встречи. Я даже не боюсь тьмы. Я боюсь того, кто в ней живёт. Поэтому, я избегаю её как только могу. Я не параноик. Просто я знаю, что тьма скрывает призраков, множество призраков, а у них есть Хозяйка.

Дни мелькают — уже не такие жаркие, но сухие и пригожие. Заботы поглощают нас без остатка. Много дел не сделано, много планов пошло прахом. К тому же, осенью нас ждёт долгожданный, но ставший внезапным переезд в другой район и меня сейчас всё больше заботит моя новая школа.

Вечером накануне отъезда, по старой традиции, я забираюсь на нашу сосну, чтобы снять скворечник и в последний раз окинуть взором свои владения. Закат едва отгорел. В домах начинают мелькать огоньки. Стая ворон, шумно хлопая крыльями в неподвижном вечернем воздухе, в траурном молчании проплывает над моей головой и кружиться над лесом, ища место для ночевки. Сквозь увитое виноградом окно хозблока, я вижу свою маму накрывающую стол для ужина и отца, задумчиво сидящего в кресле. Я с грустью смотрю по сторонам и неожиданно понимаю, что больше никогда не увижу маленького красного огонька в окне втором этажа дома Анюты, что мелькал там иногда вечерами. На моих глазах наворачиваются слёзы. Я плачу, вцепившись в клейкий ствол сосны, всем своим существом внезапно осознавая чудовищную невозвратимость потери. По сей день это чувство со всей ясностью всплывает во мне, стоит лишь мне оказаться среди сосен, и застывшие белесые капли смолы на них, кажутся мне чьими-то невыплаканными слезами.

Я долго сижу тем вечером в пахучих и клейких ветвях, глядя как ночь размеренно опускается на участки, скрадывая очертания притихших домов и переулков. Я грежу, пока встревоженная мать не выходит на улицу и не зовёт меня. Только тогда я неохотно спускаюсь на землю, но тот вечер, та неожиданная близость потемневшего неба, те огни в маленьких домиках, разбросанных среди облетающих садов, навсегда остаются во мне, столь же близкие, сколь и недостижимые, как сама жизнь.

Следующим летом, я еду на две смены в пионерлагерь, а после, с мамой, на Чёрное море и на даче отдыхаю всего неделю, в самом конце сезона, когда многие уже разъехались. Всё вокруг идёт своим чередом и никто, кажется, уже и не вспоминает толком о прошлогодней драме. Отец весь в работе — кроет железом крышу на хозблоке, Настюков в больнице — проблемы с сердцем, вечная баба Света скончалась осенью — инсульт, и только человек-пароход Степаныч по-прежнему бороздит просторы дач, оставляя за собой клубы дыма, но его взгляд потерял прежнюю страсть, так что при встрече, я, вместо привычной робости, неожиданно чувствую глубокую жалость к этому одинокому старику.

Не знаю почему, но я тяну с посещением участка Анюты почти до самого отъезда. Только когда уже пора убирать велосипед на зиму, я прошу подождать 10 минут, вскакиваю седло и несусь на соседний переулок. Моё сердце скачет так, что я с трудом дышу и вынужден сбавить обороты.

Я слезаю с велосипеда и прислоняю его к ворота. За ними горбится рыжий жигуль. Струпья краски слетают с него и лежат вокруг, как опадающая листва. В воздухе все ещё можно различить кислый запах пожарища.

Я подхожу к калитке и дёргаю ручку. Она жалобно скрипит, но не поддаётся — кто-то обмотал её цепью и закрыл на большой замок. Смотрю сквозь прутья и вижу на остатках камина мягкую смятого и полинявшего плюшевого медведя. Его черные глаза-пуговки смотрят прямо на меня, словно спрашивая, как же всё так получилось. У меня нет ответа, а если и есть, то он запрятан так глубоко, что легко его не найти.