Урок анатомии. Пражская оргия

– Не укладывается в голове. Я был непревзойденным забавником – бойкий, едкий, развязный, а ты прилежный, ответственный астматичный парень, помогал папе в магазинчике сумок. Я увидел твое имя в буклете и подумал: “Так вот где Бобби спрятался. Спрятался за хирургом”. Но передо мной человек, который ни от чего не прячется. Который знает, когда прав, а когда ошибается. У которого в операционной нет времени сидеть и размышлять, что делать дальше, сработает это или нет. Который знает, как поступить правильно – и поступить правильно быстро. Ошибки не допускаются. Ставки определены. Жизнь против смерти. Здоровье против болезни. Анестезия против боли. Как много это дает!

Бобби откинулся назад и рассмеялся. Раскатисто, от души – в легких кислорода теперь хватало. Фигура у него теперь как у Фальстафа. И не от выпивки, а от сознания своей пользы. Чего он стоит – таков и его размер.

– Когда знаешь, что делать, Цук, все просто. Как на велосипеде кататься.

– Нет-нет, люди склонны принижать сложность той области, в которой работают. Тебе легко, потому что ты все знаешь.

– Кстати, о сложностях. В “Тайм” писали, что у тебя было четыре жены.

– На самом деле только три. А у тебя?

– Одна. Одна жена, – сказал Бобби, – один ребенок, один развод.

– Как твой отец?

– Неважно. Мама только что умерла. Сорок пять лет прожили вместе. Он в плохом состоянии. От прежнего невозмутимого еврея мало что осталось. Говорит, что сегодня среда, и слезы на глазах. Так что сейчас довольно тяжко. Он пока что живет со мной. А что твои?

– Папа умер в шестьдесят девятом. Сначала инсульт, потом инфаркт. Мама скончалась годом позже. Опухоль мозга. Все случилось очень быстро. – Так ты теперь сирота. И жены сейчас нет. Может, в этом дело? Чувствуешь себя покинутым?

– Есть девушки, которые за мной присматривают.

– Ты на каких лекарствах, Цук?

– Ни на каких. Просто устал. Жены, книги, девушки, похороны. Смерть родителей оказалась сильнодействующим средством. Сколько лет я репетировал это в свой прозе, но даже представить себе не мог… В основном я устал от работы. Это оказался вовсе не возвышающий опыт, как обещали нам в курсе гуманитарных наук. Исключил из питания опыт, поглощал только слова. Превратился в рабочую лошадку. Ох, Боб, этот обряд сочинительства… Со стороны может показаться, что это свобода – никакого расписания, сам собой распоряжаешься, тебя ждет слава, пиши о чем хочешь. Но когда начинаешь писать, кругом одни ограничения. Ты привязан к теме. Должен отыскать в ней смысл. Должен сделать из этого книгу. Если хочешь, чтобы тебе буквально ежеминутно напоминали о твоих ограничениях, лучшего занятия не придумать. Твоя память, манера выражаться, ум, твои привязанности, наблюдения, ощущения, твое понимание – всего мало. При этом узнаешь много лишнего. Ты – сам себе клетка, из которой пытаешься вырваться. И все обязательства еще жестче потому, что ты же их на себя и наложил.

– Любая конструкция, которая тебя поддерживает, задает и границы. Ты уж прости, но в медицине то же самое. Каждый вынужден заниматься тем, что у него лучше всего получается.

– Слушай, все просто: я устал рыскать по своей памяти и кормиться прошлым. С моей точки обзора ничего больше не увидеть: раньше у меня это, может, и получалось лучше всего, но теперь нет. Мне нужна активная связь с жизнью, и нужна немедленно. Я хочу активной связи с собой. Я устал направлять все в творчество. Мне нужно что-то настоящее, неподдельное, и не для книг, а само по себе. Слишком долго я жил, подпитываясь только собой. Я хочу начать заново по тысячам разных причин.

Но Бобби потряс бородой: не понял, не поверил. – Будь ты писателем-неудачником, без гроша в кармане, ничего не опубликовавшим, никому не известным, и реши ты стать, например, социальным работником – на него всего два года учиться, – ну что ж, давай. Если бы все годы, пока ты был писателем, ты ходил по больницам, общался с врачами, если бы последние двадцать лет читал еще и медицинские книги и журналы, но ты сам признаешь, что в науке ты такой же невежда, каким был в 1950 году. Если бы ты все эти годы жил тайной жизнью, но ведь нет. Когда тебе пришла в голову столь гениальная мысль?

– Месяца три назад.

– По-моему, у тебя другие трудности.

– И какие же?

– Не знаю. Может быть, ты просто устал. Может, хочешь повесить на двери табличку “Уехал на рыбалку” и отправиться на год на Таити. Может, тебе как писателю нужно второе дыхание. Это ты мне скажи. Может, тебе надо больше трахаться или еще что.

– Не помогает. Пробовал. С виду – какие хочешь удовольствия, а в итоге – нечто противоположное. Потрахаться, залезть на Эверест, писать книги не помогает – не хватает общения. Мейлер баллотировался на мэра Нью-Йорка. Кафка хотел быть официантом в тель-авивском кафе. Я хочу стать врачом. Люди довольно часто мечтают вырваться из привычной жизни. Со многими закосневшими писателями такое происходит. Работа все тянет из тебя и тянет, и ты уже не понимаешь, сколько еще из тебя можно тянуть. Кто-то рвется к бутылке, кто-то к пистолету. Я предпочел медицинскую школу.