Урок анатомии. Пражская оргия

Это перкодан, что он заглотнул у входа в больницу, третья таблетка за день (во всяком случае, он посчитал, что третья, а не четвертая), сделал его таким разговорчивым. Перкодан так умеет: сначала чудесный прилив сил, а потом два часа заткнуться не можешь. Вдобавок на него так возбуждающе подействовал вид ответственного, застенчивого, милого Бобби в роли взрослого серьезного врача: смоляно-черная борода, скрывающая отметины от юношеских прыщей, угловой кабинет в “Биллингзе” с видом на лужайку Мидуэя, где они некогда играли по воскресеньям в софтбол, ряды полок с сотнями книг – ни одну из них писатель не читал. Занятно было даже то, что Бобби весил теперь под сто килограммов. В юности Бобби был еще более тощим, чем Натан, жердь жердью, прилежный юноша с астмой, плохой кожей и милейшим характером за всю историю пубертата. Таких признательных семнадцатилетних юнцов Натан больше никогда не встречал. Цукерман вдруг исполнился такой гордости за него, словно он отец, отец Бобби, владелец магазинчика дамских сумок на Семьдесят первой улице, куда Бобби ходил помогать вечером по средам и днем в субботу. Глаза защипало, казалось, вот-вот потекут слезы, но нет, он никогда не станет так добиваться поддержки Бобби, он не уронит голову на стол, не разрыдается. Не то место и не то время, хоть они оба стремились к тому, чтобы все, что так долго таилось, вырвалось наконец очистительным потоком наружу. Впрочем, и пристрелить кого-нибудь хотелось. Того, кто сделал из него инвалида. Только никто в этом не повинен, а у него, в отличие от порнографа, и пистолета не было.

Слезы он подавил, но болтать не перестал. Мало того что его заводил перкодан, он только что принял решительное судьбоносное решение – не испытывать боли, даже когда больно, а воспринимать как удовольствие. И он имел в виду не мазохистское удовольствие. Глупо было думать, тем более в его случае, что воздаянием за боль станет патологическое тайное наслаждение. Все хотят сделать боль чем-то интересным – сначала религии, затем поэты, затем – желая не отставать – подключаются даже врачи, повернутые на психосоматике. Они хотят придать ей значимость. Что вы имеете в виду? Что вы скрываете? Что демонстрируете? Что предаете? Невозможно просто мучиться болью, вас должен мучить ее смысл. Но это неинтересно, и смысла в этом нет – это просто идиотская боль, антоним всему интересному, и ничто, ничто не придает ей смысл, если, конечно, вы не псих. Никакая боль не стоит визитов к врачам, больниц, аптек, клиник, взаимоисключающих диагнозов. Никакая боль не стоит депрессии, унижения, беспомощности, невозможности работать, гулять, заниматься спортом, не стоит полной потери независимости. И если ты утром решишься убрать кровать, а после этого тебе приходится в ней же отлеживаться, не стоит она таких усилий, даже если целый гарем в одних поясах с чулками на голое тело готовит тебе рисовые пудинги. Никто не мог убедить его в том, что боль мучила его полтора года потому, что он верил: это ему поделом. И возмущался он потому, что не верил, что поделом. Он не пытался избавиться от чувства вины – не было у него чувства вины. Будь он согласен с аппелями и их претензиями, он бы вообще не писал книг. Не мог бы. Не хотел бы. Да, битва его измотала, но из этого не следовало, что заболел он потому, что смирился с их приговором. Он не пытался избежать наказания или искупить вину. И провел в этом великом университете, где ему вбивали в голову рациональный гуманизм, четыре года не для того, чтобы искупить иррациональную вину телесной болью. Не для того он двадцать лет писал, прежде всего об иррациональной вине, чтобы в конце концов ее и испытать. И привлекать к себе внимание болезнью ему было ни к чему. Избавиться от внимания – вот чего он хотел: оказаться в маске и халате в операционной – вот какая у него была цель. Он не желал быть страдальцем по каким-то банальным, романтическим, неординарным, поэтическим, теологическим или психоаналитическим причинам, тем более – чтобы доставить удовольствие Мортимеру Горовицу. Мортимер Горовиц – лучше в мире причин быть здоровым нет. Нет в этом никакого смысла, и он на это не пойдет. Отказывается наотрез.

Три (или четыре) перкодана, две трети грамма марихуаны, сто пятьдесят граммов водки – и он все отчетливо понял и говорил, говорил без умолку. Все кончилось. Полтора года кончились. Он принял решение, и всё тут. Я здоров.