Урок анатомии. Пражская оргия

Чтобы дать мышцам отдохнуть после упаковки чемодана и чтобы набраться смелости перед полетом в Чикаго – или же, наоборот, избавиться от тисков безумной идеи, что действительно могла послать его в полет (с крыши отеля “Стэнхоуп”), – он улегся в темноте на неприбранной постели в каморке, служившей ему спальней. Эта комната на первом этаже выходила на задний двор. Во всей удобной и красивой квартире это была единственная мрачная, тесная, холодная комната, с освещением чуть получше, чем в склепе. Два окна помыть было невозможно – они были навечно забраны от воров решетками. Боковое окно загораживал ствол умиравшего во дворе дерева, а заднее наполовину закрывал кондиционер. На ковре сплелись в клубок провода удлинителей – для подавителя боли и нагревательных пластин. На тумбочке у кровати собралось половина стаканов с кухни – в них он приносил воду запивать таблетки, рядом – сигаретная машинка и пачка папиросной бумаги. На куске бумажного полотенца – россыпь зеленых семян конопли. Две открытые книги, одна на другой, были куплены в букинистическом, в “Стрэнде”: английская книга 1920 года по ортопедии с жутковатыми хирургическими фотографиями и “Анатомия” Грея на тысячу четыреста страниц, издание 1930 года. Он уже несколько месяцев изучал книги по медицине, и не для того, чтобы подготовиться к приемной комиссии. Заключенный, работающий сам себе адвокатом, прячет потрепанные книжки под кроватью и по стенам камеры, так же поступает пациент, лежащий на вытяжке, к которой, по его мнению, он приговорен незаконно.

Кассетный магнитофон лежал на свободной половине двуспальной кровати – там, где Цукерман заснул с ним под боком в четыре утра. Там же валялась папка с его материалами по Милтону Аппелю – он всю ночь вместо Дайаны прижимал к себе ее. Он звонил ей и умолял побыть с ним – после того как Глория отправилась к Марвину, Яга в слезах укатила в Бронкс, а он перебирался с коврика в кресло и обратно, пытаясь придумать по полученным от Яги наметкам рассказ, и такой, чтобы он был ее, а не его. Безнадежное дело – и не только из-за травки и водки. Если перестаешь быть собой, перестаешь быть писателем, потому что туда тебя заводит твое личное, а если ты больше не держишься за твое личное, в жопу – вот куда тебе дорога. Данте проще было выбраться из ада, чем тебе из коллизии Цукерман – Карновский. Ты не хочешь представлять ее Варшаву – а ее Варшава представляет как раз то, чего тебе не хватает: страдание, но не полукомическое, мир огромной исторической боли, а не боль в шее. Война, разруха, антисемитизм, тоталитаризм, литература, на которой висит судьба культуры, творчество в эпицентре потрясений, мученичество по делу – некоему делу, какому-то делу, а не по необходимости трепать языком в гостях у Дика Каветта[31]. Прикован к самокопанию. Прикован к рефлексии. Прикован к своим мелким драмам до самой смерти. Что теперь – писать рассказы о Милтоне Аппеле? Романы о том, как я лысею? Этого мне не перенести. О чьих угодно лысинах, но не о моей.

– Дайана, приходи, переночуй со мной.

– Нет.

– Почему нет? Почему?

– Потому что я не собираюсь отсасывать тебе десять часов подряд на твоем коврике, а потом еще десять часов слушать, как ты стенаешь по поводу Милтона Аппеля.

– С этим покончено!

Но она повесила трубку – он стал еще одним из ее мерзких мужчин.

Он включил магнитофон, перемотал кассету. И нажал кнопку воспроизведения. Услышав свой голос, мрачный и заунывный из-за дефекта записывающего устройства, он подумал: можно было нажать и кнопку “назад”. Потому что вот туда я и двигаюсь.

“Уважаемый профессор Аппель, – завывал его призрак, – мой друг Айван Фелт удивил меня, переслав мне ваше странное пожелание обратиться ко мне с просьбой написать колонку в защиту Израиля. Возможно, удивляться и не стоило. Возможно, вы переменили свое мнение обо мне и о евреях с тех пор, как объяснили Эльзе Стромберг различие между антисемитами вроде Геббельса (чьи сочинения она сравнивала с моими – в разделе «Письма читателей» в «Инквайери») и антисемитами вроде Цукермана, которые просто нас не любят. Что было с вашей стороны весьма великодушно”.

Он нажал на “стоп”, затем “вперед” и снова на кнопку воспроизведения. Неужели это так по-идиотски звучит? Наверное, все дело в скорости.

“Вы пишете Фелту, что нам, «взрослым людям», не следует обманывать себя касательно «разницы между персонажем и автором». Но не вступит ли это в противоречие…”

Он лежал и слушал, пока кассета не кончилась. Да любого, кто говорит “не вступит ли это в противоречие”, нужно расстрелять. Вы сказали, что я сказал. Он сказал, что вы сказали. Она сказала, что я сказал, что вы сказали, что я сказал. И все таким тягучим, назидательным, замогильным голосом. Моя жизнь в искусстве.