Урок анатомии. Пражская оргия

Когда он впервые пришел в “Трихологическую клинику Энтона”, Яга в белой бандане и в длинном белом халате напомнила ему послушницу из монашеского ордена, а когда она заговорила, ее славянский акцент, равно как и образ сотрудницы клиники, и добросовестный усталый профессионализм, с каким она массировала кончиками пальцев его скальп, напомнили ему женщин-врачей из “Ракового корпуса”, еще одного произведения, из которого он черпал суровые инструкции, когда неделю лежал на вытяжке шеи. Он был последним пациентом в этот день, и после второго сеанса, покинув “Коммодор”, он направился домой и около небоскреба “1 Вандербильт” заметил впереди ее. На ней было задрипанное черное драповое пальто, сзади свисал край красной вышитой подкладки. И вид этого убогого, но некогда стильного в иных краях пальто почему-то разрушал ощущение отстраненного превосходства, исходившего от нее в каморке, где она колдовала над лысеющим мужчиной. Шла она нервно, быстро – словно бежала от кого-то. А может, и бежала – от новой порции вопросов, которые он начал задавать, когда она нежно массировала ему голову. Она была маленькая и хрупкая, с лицом цвета снятого молока, с крохотным остреньким усталым личиком: оно казалось ему немного крысиным, пока она не сняла после массажа бандану и он не увидел шелковистую гриву пепельных волос, а еще утонченность, которая скрывалась за маской – такой крохотной и такой искаженной напряжением. Его вдруг поразил таинственный фиалковый цвет ее глаз. Однако на улице он не попытался ее догнать. Он не мог бежать из-за боли, а вспомнив, как язвительно она отбивалась от его дружелюбных вопросов, решил, что и окликать ее по имени не стоит. “Людям помогаю, – ответила она, когда он спросил, что привело ее в трихологию. – Мне нравится помогать людям”. Почему она эмигрировала в Америку? “Всю жизнь мечтала об Америке”. Как ей здесь? “Все очень милые. Все желают хорошего дня. У нас в Варшаве люди не такие милые”.

На следующей неделе он пригласил ее выпить, и она сказала “да” – так резко, словно сказала “нет”. Она торопилась, времени у нее было только быстро выпить один бокал вина. За столиком в баре она быстро выпила три бокала и даже без его вопроса объяснила, почему перебралась в Америку.

– В Варшаве мне было скучно. Я там тосковала. Хотелось перемен.

На следующей неделе она снова сказала “да” так, как говорят “нет”, и на этот раз выпила пять бокалов.

– Трудно поверить, что вы уехали просто потому, что вам было скучно.

– Давайте без банальностей, – ответила она. – Мне ваше сострадание ни к чему. Сострадание нужно клиенту, а не массажистке, у которой полно волос.

Еще через неделю она пришла к нему домой, и он через призматические очки наблюдал, как она в одиночку выпила бутылку, которую он попросил ее откупорить. Ему было больно вытаскивать пробки из бутылок. Сам он потягивал водку через изогнутую стеклянную соломинку.

– Почему вы лежите на полу? – спросила она.

– Скучно объяснять.

– Вы попали в аварию?

– Вроде не было такого. А вы, Яга, попадали в аварию?

– Вам нужно больше жить с людьми, – сказала она.

– Откуда вам знать, как мне жить?

Выпив, она попыталась развить тему:

– Вам надо учиться жить через других людей.

Из-за вина и из-за акцента он понимал примерно треть того, что она говорила.

У двери он помог ей надеть пальто. Она подшила подкладку, которая подпоролась и свисала, когда он впервые увидел, как она поспешно проходит “1 Вандербильт”, но пальто нуждалось в новой подкладке. Сама Яга, казалось, живет без подкладки. С нее будто срезали кожуру, обнажив полупрозрачное белое нутро, и это были даже не пленки, как у апельсина, а сама бледная мякоть ее сущности. Он подумал, что если дотронется до нее, то она закричит просто от прикосновения.

– В нас обоих есть что-то извращенное, – сказала она.

– О чем это вы?

– Мы с вами оба мономаньяки. Мне нельзя сюда больше приходить.

Вскоре она стала заходить каждый вечер, по дороге домой. Начала подкрашивать глаза и пользоваться духами с перечным ароматом, а лицо по-крысиному напрягалось, только когда он продолжал задавать глупейшие вопросы. Она приходила в новой шелковой блузке такого же фиалкового цвета, как ее глаза; и хотя верхняя пуговка бывала игриво расстегнута, к его коврику Яга не приближалась. Нет, она укладывалась на диван, уютно устраивалась под вязаным пледом, пила бокал за бокалом красное вино, а потом мчалась в Бронкс. Залезала в чулках на библиотечную стремянку и рассматривала книги на полках. С верхней ступеньки спрашивала, можно ли взять книгу почитать, а потом забывала ее унести. И каждый день у его стола росла стопка американской классики XIX века. Не без презрения, высмеивая себя, его, библиотеку, стремянку, исподволь глумясь над всеми человеческими мечтами и упованиями, она называла место, куда складывала эти книги, “мое место”.

– Почему ты их не забираешь? – спросил Цукерман.

– Нет, только не великие романы! Для таких соблазнов я слишком стара. А почему ты вообще меня сюда пускаешь, в это святилище искусства? Я же не “интересный персонаж”.

– Чем ты занималась в Варшаве?