Урод

Урод

Дом, кажется, не стоил той бомбы, которая его разнесла в первый же день войны, но там погибла наша бабушка за чтением "Блуждающих звезд" Шолом-Алейхема, и, значит, увсёсчитающих немцев полутонная огромная бомба "окупилась" хотя бы одной еврейской смертью...

Были, впрочем, и две другие: погибли от осколков кошка и двухмесячный телёнок, которому не разрешали пастись с коровой, оставляли дома, чтобы питался свекловичным жмыхом, а не материнским молоком, предназначаемым на продажу и – частично – нам, четверым мальцам – тоже.

Даже сейчас, полвека спустя, со стыдом вспоминаю, что, сидя на руинах, мы, ошеломленные дети, искренно любившие бабушку, почему-то разрыдались не там, где должно, а у далеко отброшенного взрывом мертвого теленка - "кузнечика", как мы звали его, игривого и веселого… Несмышленые двуногие!.. Много лет затем мы молча выслушивали упрёки мамы, которая, может быть, поэтому, уже больше никогда не жаловала дома ни кошек, ни собак...

Вопрос с новым жилищем был решен без затруднений: устроились в доме эвакуированных соседей, и нам казалось – даже лучше прежнего, по крайней мере, "метров" там было больше. В прежнем были три так называемые "комнаты": бабушкин чулан, родительская «два на два», где производились дети, и "гостиная" два на три метра, куда они выносились подрастать, болеть и умнеть – тоже.

Наша мама воспитывалась в вере, в ортодоксальной семье, но два класса гимназии и революция веру сильно подорвали. А осколки этого обозначались в самых неожиданных местах: помимо второй неукоснительной заповеди о любви к родителям, полагалось также чтить старшего брата, которому, кроме почтения, доставалось и больше мяса (его мы ели только раз в неделю), и даже лучшей, не перешитой, одежды, и это, представьте, не стучало Каином в виски: все его любили, и он, тихоня и отличник, этого, безусловно, заслуживал, и даже уверовал в это.

Наши детские постельки еле размещались в комнатке, а мое место было у стены, общей с комнатой родителей. (Она же была и печкой). Я очень чувствительно сплю, и часто слышал разговоры родителей за стеной. Один из них, особо обидный, остался в моей памяти навсегда.

Мама спросила папу:

- Как это у нас получилось: трое детей – красавцы, а один – урод?

- Ты о Сёме? - спросил папа. - Как тебе не стыдно?! Хороший, сообразительный и красивый мальчик.

- Перестань, ты же знаешь, что это неправда! Я говорила не об уме.

- Потише, - сказал папа. - Он может услышать.

А я уже все слышал, плакал, и еле дождался утра, чтобы увидеть "урода" в осколке зеркала. Красавца там быть не могло, но и... Я не знаю, как мог я, пятилетний, понять, что мне нельзя об этом рассказывать никому!.. Потому, думаю, что мне уж очень не нравилась кличка "урод", которую я мог приобрести.

История всплыла много лет спустя. Наша многострадальная мама умирает от одного из коварнейших раков – поджелудочной железы, с невыносимыми, неутоляемыми ничем болями. Когда она впала в полное беспамятство, папа вызвал детей. Но мамино сильное сердце билось еще больше месяца. Несмотря на все сложности с работой, мы уже уехать от мамы не могли. Даже в коме мама кричала от болей, и мы все ее кололи понтапоном. Долгие дни и ночи ухода за мамой сблизили нас – братьев и отца, а топор рака, занесенный над всей семьей (три сестры мамы умерли от него же), еще больше нас сроднил. Мама ушла очень тихо, и, после похорон, мы все сидели за столом, как велел обычай – без обуви, без еды и питья, и вспоминали о маме. Она обладала замечательным чувством юмора, которое пронизывало все ее деяния и жизнь, ее розыгрыши и пассажи во многих случаях становились легендами. Папа говорил, что ему просто повезло с мамой. И только первый год жизни, до рождения первенца, был омрачен его страхами о мезальянсе, о котором мама не давала ему забыть никогда. Но все пришло с детьми: и любовь, и настоящая семья. А признать папе тот факт, что мама всегда права, было по жизни очень удобно, и папа не просто уступал, а делал это так деликатно, почти с удовольствием, что мамина "родовитость" и "гимназии" совсем обесцвечивались и просто никли.

Но был вопрос, когда папа проявлял редкую неуступчивость: мамины пассажи, что всё хорошее у детей безусловно только от маминой родовой знатности, папа опровергал тихим вопросом:

- А почему тогда у других твоих сестер не такие умные дети, как наши?

- Потому, - подбрасывал я хворост в огонь, - что у них другие папы!

-Тебе уже, лиса, папа дал двугривенный на кино! - смеялась мама, - такое не меньше тридцати серебренников стоит!