Упраздненный театр

Вано был переполнен кахетинским. Он крикнул через стол: "Ашхен, прогуляемся по Головинскому! А?.." Ванванч затопал ногами, предчувствуя очередную шутку. Шалико сказал сыну: "Кукушка, а не пора ли тебе спать?" "Да, да, - подтвердила ледяным голосом Ашхен, - завтра рабочий день". "Ну, хоть улыбнись!" - крикнул ей Вано. Ашхен осуждающе посмотре-ла на его раскрасневшееся лицо и вдруг улыбнулась. "Вах, - сказал Шалико, - вот это да!" Улыбка ее была мгновенна и так не соответствовала затейливым уральским обстоятельствам, но она смогла так величественно проявить красоту этой строгой молодой гражданки, выбравшей себе из многообразия женских склонностей самую безжалостную.

Женщины убрали со стола. Ванванч спал. Шалико заглянул на кухню. Там, уставившись неподвижным взглядом в черное окно, стоял Бероев и лениво жевал квашеную капусту. "Вано, - сказал Шалико, - ты слишком громко веселился... Наверное, тебе плохо?.."

- "Да, генацвале, - пробормотал Бероев, не оборачиваясь, - тебе как партийному вождю скажу... что-то не получается у меня на Урале: этот климат, эта глина под ногами, эти бараки, эти голодные глаза... Потом все спрашивают, когда социализм будет? Так спрашивают, будто хотят узнать, когда обеденный перерыв наступит!.. Я обещаю, обещаю... Что такое?!."

- "Возвращайся в Тифлис, - сказал Шалико насмешливо, - там сейчас самый разгар овощей и фруктов, и мачари[21] много..." Вано сказал: "В Тифлис нельзя: Лаврентий сожрет. Ты разве не знаешь?.. Между прочим, меня пригласили в Москву строить метрополитен... все-таки Москва..." - "Ага, сказал Шалико, - это, наверное, интересно... Москва!.."

"Ашхен, - сказал он жене, когда они остались вдвоем, - Вано едет в Москву, будет строить метрополитен". - "Как?! - изумилась она. - Он что, с ума сошел? Полгода здесь проработал..." - "Не знаю, Урал его угнетает, это все вокруг угнетает, - сказал Шалико, - он хороший парень, ты ведь знаешь, но это все вокруг..." - "Эээ, - сказала Ашхен, подражая Сильвии,обыкновенный трус! Разве он большевик? А мне что, легко? Трус! Противно!.."

Шалико смотрел на свою красавицу, на ее полные, обиженно опущенные губы, которые она еще пыталась поджимать, словно боялась, что эта соблазнительная полнота позволит окружаю-щим усомниться в ее суровом и непреклонном отношении к происходящему. Конечно, не сладко, думал он, глядя на нее, как это все видимое не соответствует тем картинкам, которые рисовались в юности, думал он, но ведь движение продолжается. "Скоро карточки хлебные будем отменять, представляешь?" - сказал он Ашхен без энтузиазма. Главное, думал он, не поддаться соблазнительному отчаянию. Глубже вдумываться не хотелось. Он усмехнулся и дотронулся ладонью до ее щеки... Как она вздрогнула! Как приникла к нему, зажмурившись! Как мгновенно расплавилось ее неодолимое железо...

...И вот уже укатил Вано Бероев и написал из Москвы, как он трудится на строительстве метрополитена, а Шалико в один из вечеров отправился по хлебным магазинам, чтобы присмотреть, как идет подготовка к бескарточной торговле хлебом. Уже лежал снег. Он прихватил с собой Ванванча. В магазинах было людно и шумно, и ярко сияло электричество, но были приготовлены и свечи на случай его внезапного, привычного уже исчезновения. Грузчики разгружали машины и сани. Пахло горячим хлебом. Приход парторга повышал оживление. Все почему-то становились крикливее, что-то такое восклицали задорное, лихое: "Ничего, ничего!.. Вон оно как!.. Теперь уж пошло, пошло!.. Давай, давай!.." Ванванчу вручили мягкую горячую ватрушку. Папа сказал: "Надеюсь, к открытию магазина вы управитесь..." Все громко подтвердили это. Прошли еще по нескольким магазинам. Везде было то же самое. Шалико сильно волновался. Сын твердо ступал рядом. "Ну, мы с тобой хорошо поработали, да?" - спросил отец. Ванванч кивнул, но мысли его были далеко. Он шел и видел, как Нерсик бежит по тифлисскому дворику, утирая рукой нос, как Жоржетта ест на кухне коричневое печеное яблоко маленькой серебрянной ложечкой и еще наполняет ложечку и протягивает ему. Вкусно. Покойно. За окнами - зимний Арбат. Жоржетта в туманной дымке. Ни грусти, ни сожаления. А вот Нинка Сочилина - чуть четче. Мокрый нос. Слюнявая горбушка в руке. Валенки на босу ногу и хриплый смех. Четче, конечно, но тоже что-то искусственное в ее слипшихся волосах, и смеющийся большой рот словно нарисован. "Да ну тебя!.. Да ну тебя!.."

Зато горячее плечико Лели Шаминой, вот оно, совсем под боком. Плечо. Рука. Локоть. И ни одного слова.