Упавшие как-то раз

— Ты видишь то же, что и я? — хрипло спросил Пуаро, на которого я едва не наступила. — Никак не пойму, в какую эпоху мы с тобой свалились. Мешанина какая-то.

Я зашипела на него подколодной змеюкой.

— В какой бы эпохе мы ни были, трепку я тебе задам эпохальную, уж поверь мне.

Он припустил от меня, как от чумы — только «цок-цок-цок» когтями по полу.

Нет, не для того я пришла на бал, чтобы по всем залам гоняться за непослушным псом. Надо наблюдать, завязывать новые знакомства, веселиться, в конце концов. Но веселиться что-то не получалось.

Многие в тот вечер были не расположены к развлечениям. Какая-то тощая, чахоточная особа с гранатовым колье сварливо вещала:

— Мир, мой дорогой Анри, есть не что иное, как сплав нелепостей. Меня эти нелепости нервируют ужасно! Вот, например, вчера: служанка заварила крепкий кофе и не добавила туда сахару. Нарочно, чтобы мне досадить.

— Отчего бы это, мадам Миления? — изумлялся Анри, поглаживая свои черные закрученные усики. Тут, куда ни кинь, все носили усы. Исключение составляли разве что Арчи и Юлий.

— Потому что я обозвала ее дурехой. Запомни, слуг надо держать в ежовых рукавицах. И несколько раз на дню обязательно пенять им на их глупость. Иначе отобьются от рук.

— Напишу об этом верлибр, — вдохновившись, отвечал Анри.

У столиков с угощениями толпилась тьма народу. Как в хлебной лавке. Но этих хлебом не корми — дай посудачить.

— А вы слышали новость? Агату-то, художницу, третьего дня ранили из пистолета. Поэтому она на балу и не появилась, — говорила одна грузная дама с ярко накрашенными губами.

— Как ранили? Почему ранили? — наперебой спрашивали остальные.

— В таких делах всегда замешана ревность, — многозначительно упирала та.

Я миновала сплетниц, с трудом сдерживая отвращение. Никогда не переваривала тех, кто перемывает другим косточки. Став так, чтобы не мешать танцующим, я поймала себя на мысли, что балы Мериламии мало чем отличаются от наших дискотек. Тот же шум, та же еда, та же праздная болтовня. Сказав, что пары кружились в танце, я выразилась неточно. Они не кружились — они тряслись под быструю музыку, как куклы со встроенным механизмом. А когда оркестр уставал и смычки затягивали блюз, зал приходил в какое-то оцепенение. Было слышно, как стучат по паркету каблуки, как шуршат шугою платья. А в нос бил неистребимый запах одеколона.

Мне стало тоскливо, так тоскливо, что хоть вой. Желание наказать Пуаро пропало — хотелось лишь снова увидеть его глазки-пуговки да смешной маленький хвостик. В зале не было никого, кто бы хоть капельку меня понимал. В основном, гости сами нуждались в понимании. Особенно один докучливый тип. Он назвался Ануаром и сказал, что в наш век люди совсем потеряли вкус к жизни.

— Прозябают, просиживают впустую дни, недели, чтобы потом притащить ноги на какой-нибудь праздник. Там они напьются, как верблюды, набьют брюхо — и думают после этого, что жизнь прожита не зря. Иное дело — игра. Я играю с младых ногтей. Да, случаются неудачи, и я могу проиграться в пух и прах. Но чего стоит сам процесс! Знаете, я ужасно азартен. Из-за этого меня бросила жена. Состоятельные друзья презирают меня, но поверьте… — Он отпил из бокала. — Поверьте, ничто так не бодрит, как здоровый азарт, скажем, на скачках. Если когда-нибудь надумаете делать ставки, имейте в виду: вороной текинец Саорим — выигрышная партия. Скачет лихо и почти всегда обходит соперников. Эх, если подзаработаю деньжат, непременно поставлю на него.

Он еще долго нес околесицу и расписывал достоинства лошадиных мастей, так что, когда я, наконец, от него избавилась, то почувствовала себя даже немного счастливой. Его бесконечная болтовня вынудила меня «свернуть знамена» и ретироваться в какой-то длинный неосвещаемый коридор. Там было прохладно и тихо. И пахло старой бумагой.

— Пуаро! — на всякий случай позвала я. — Пуаро, вылезай! Трепка отменяется, слышишь?

Никто не отзывался. Тогда я наугад двинулась в темноту. И кто знает, сколько бы я так брела, если бы впереди вскоре не забрезжил свет.

Первым, что бросилось мне в глаза, была засушенная гвоздика рядом с портретом, перетянутым траурной лентой. Из камина, на котором стоял портрет, тянулась тонкая струйка дыма. У окна — кресло-качалка со смятым пледом. Из приоткрытого стрельчатого окна в комнату вливался далекий колокольный звон. Я аккуратно взяла гвоздику и повертела ее в пальцах. Аромат от нее исходил нежный, едва уловимый и совсем не цветочный. Она пахла кокосовым маслом.