Untitled.FR11.rtf5

— Ванька! — захрипел в рации голос Исправникова. — Ты понимаешь, Вань­ка, что делается?

— Не психуй, Петро! — сказал Иван Гаврилович. — Будем митинг открывать.

— Какой митинг! Какой митинг?! — заволновался Петр Николаевич. — У меня стрелять некому!

Но Иван Гаврилович уже не слушал его.

— Ну, основоположник! — сказал он Иудкину. — Давай! Рвани что-нибудь в духе текущего момента!

Иудкин понимающе кивнул и — не зря его держал при себе Иван Гаврило­вич! — тут же полез на броневик.

Укрепился на нем и взмахнул рукою с зажатым в ней беретиком.

Вначале Иудкина было плохо слышно, но постепенно голос рос, а толпа стиха­ла, и последние строки прозвучали в полной тишине, проникая в самые отдален­ные уголки площади:

Рыданьем сжато горло —

Слова застряли!!

Федор пёрнул!

Мы восстали!!!

И еще мгновение длилась глубокая тишина, а потом она — о, сила поэзии! — взорвалась криками восторга и ликования.

Митинг, посвященный великому событию в истории Рельсовска, начался.

На броневике сменялись ораторы.

Народ ликовал.

Где -то посреди этого ликования вдруг стало известно, что региональная конфе­ренция дилеров приняла резолюцию, осуждающую направленные на дестабили­зацию положения действия Федора Михайловича Любимова, и призвала рельсов- цев к гражданскому миру. А городской комитет охраны рельсы тоже, хотя и осудил резолюцию конференции дилеров, призвал Федора Михайловича остановиться.

Депутатов, сообщивших это, на митинге встретили неприветливо.

— Вы есть нехорошие люди! — прямо заявили им рельсовцы. — Мы слушали вас, пока Федя не пёрнул, а теперь не желаем слушать никого, потому что наш Федя пёрнул и вся жизнь в Рельсовске пойдет по-другому.

Агенты членкоров и дилеров пытались посеять зерна сомнений в душах рель- совцев, но таких агентов на митинге немедленно изобличали и били, хотя и силь­но, но без ожесточения и не до смерти.

— Пускай живут. — добродушно говорили рельсовцы. — Все-таки праздник сегодня.

И, тем не менее, зерна сомнений дали свою поросль.

— Ну, ладно. — наутро рассуждали некоторые малодушные рельсовцы. — Федя, конечно, пёрнул. Это, что и говорить, здорово. Столько ждали этого празд­ника... Но что теперь все-таки будет у нас? И будет ли что-нибудь? Ведь евреев у нас нет, русских тоже, мужики с бабами отсутствуют, одни дилеры, членкоры да сникерсы... Как с таким народом жить наладишься?

Так рассуждали скептики, собирая депутацию к Федору Михайловичу Лю­бимову.

Возглавили ее лучшие люди Рельсовска: главный предиктор, президент Сто двадцатилитрового банка Иван Гаврилович Громыхалов и директор НИИ Чело­века и Трупа, президент Восьмидесятилитрового банка Петр Николаевич Ис­правников.

Фаундрайзера Макаронкина они не взяли, поскольку не знали, нравятся ли Феде все эти фаундрайзеры, а кроме того, Макаронкин был занят. Его Двенадца­тилитровый банк переживал в эти дни очередные потрясения, и Макаронкин про­водил консультации с полевым командиром Витей-райкомовцем.

— Ну что, Федя... — усаживаясь за стол, заставленный пустыми бутылками, спросил Иван Гаврилович. — Что теперь делать-то будем? Ведь ты вчера, братец, понимаешь ли, пёрнул.

— Я?! — удивился Федор Михайлович.

— Ты! — подтвердил Петр Николаевич. — Весь город знает.

— Ну, значит, пёрнул. — согласился Федор Михайлович и снова уронил го­лову на залитый пивом, засыпанный окурками стол.

— А что теперь делать будем? — настойчиво потряс его за плечо Иван Гаври­лович Громыхалов. — Решай, Федя. Народ сильно волнуется.

— Жалко. — сказал Федор Михайлович. — Жалко, выпить ничего не оста­лось, но решить, чего же? Можно решить. В общем, так. Я думаю, что первым делом надо отменить исчезновения.

— Как это?! — в один голос воскликнули лучшие люди.

— А так... Отменить и точка.

— Феденька. — ласково проговорил Иван Гаврилович. — Что ты говоришь, подумай сам? Все ведь исчезло. Ведь ты же знаешь, мы опасаться стали, что теперь живые и мертвые тоже исчезнуть могут!

— Отменить! — повторил Федор Михайлович, и Ивану Гавриловичу, хотя и был он президентом Сто двадцатилитрового банка, почему-то захотелось вско­чить и вытянуться по стойке смирно.

— Отменить! — Федор Михайлович стукнул кулаком по столу. — Отныне всех сникерсов я назначаю детьми. Дети должны почитать взрослых и в особенности новое руководство. Если будут проявлять непослушание — сечь! Если будут вы­ражать недовольство — сечь!

Мысль была столь необычной и при этом столь ясной, что у Петра Николаеви­ча Исправникова даже закружилась голова, когда он уразумел смысл ее.

— Сечь. — повторил он, блаженно улыбаясь. — Замечательно, Феденька. А что еще?

— Дилерши и членкорши также не есть дилеры и членкоры! — воодушевля­ясь, сказал Федор Михайлович. — Они должны варить суп, воспитывать детей и любить новое руководство. Если будут проявлять непослушание — будут биты. Если будут выражать недовольство — будут наказаны.

— Верно! — поражаясь несокрушимой логике и ясности программы Федора Михайловича, воскликнул Иван Гаврилович. — Верно излагает, чертяка!