Unknown

— Через минуту, — говорит он. Затем, повернувшись ко мне, говорит: «Возьми мой ремень».

Это настолько возмутительно, что я вытаращилась на него. Он уже забрал мой iPod и врезал меня в стену. Я никак не могу заслужить порку в придачу к этому.

Сквозь сжатые губы я говорю: — Ты больше не можешь так делать. Учитель физкультуры сказал.

— Учитель физкультуры сказал, — подражает мне Рэндалл детским голосом. Он тычет мне в лицо пальцем, похожим на сосиску. — Да пошла ты со своими учителями.

Моя мать издает негромкий звук из-за сомкнутых губ.

Это не первый ее визит из CPS. Или даже пятый. За эти годы их много раз вызывали в наши разные квартиры. В итоге в течение нескольких недель у меня был обед в школу и немного более чистая одежда. Лишь однажды ее подвергли проверке на наркотики — это разозлило ее больше всего. Мы снова переехали, и наш беспокойный социальный работник больше не появлялся.

— Нам не нужны проблемы, — пробормотала она Рэндаллу.

Моя мама так редко заступается за меня, что на мгновение я чувствую легкий прилив тепла, последний остаток привязанности, которая когда-то доминировала во всей моей жизни. Она была для меня всем, единственной семьей и единственным другом.

Потом она говорит: — Накажи ее как-нибудь иначе.

И я вспоминаю, что чертовски ненавижу ее.

Они оба стоят на месте, задумавшись.

Рэндалл говорит ей: «Сходи за плюшевым мишкой».

На меня действует электрический разряд. У меня больше нет ни сопротивления, ни достоинства.

— НЕТ! — завываю я. — Нет, я возьму ремень! Не трогай его! НЕ ТРОГАЙ ЕГО, МАТЬ ТВОЮ! Пожалуйста! ПОЖАЛУЙСТА!

Баттонс - единственная вещь, которая осталась у меня от отца. Я держала его при себе во время каждого переезда, куда бы мы ни отправились. Я никогда не теряла его и всегда держала в безопасности.

У него нет одного стеклянного глаза, и я зашила его прорехи несовпадающими нитками. Но его теплая, пупырчатая текстура все еще остается самой приятной вещью на свете, когда я прижимаю его к своей щеке.

Рэндалл прижимает мои руки к себе, пока я бьюсь и кричу. Я уже слышу спотыкающиеся шаги мамы, поднимающейся по лестнице. Я слышу, как она копошится в моей комнате, как она что-то опрокидывает.

Я молюсь, чтобы она не смогла его найти. Если мне удастся подняться по лестнице раньше Рэндалла, я спрячу его где-нибудь. И я не скажу им, где, что бы они со мной ни сделали.

Через несколько минут она спускается. Когда я вижу старого медведя в ее руках, я испускаю крик, раздирающий мне горло.

Рэндалл крепко держит меня и говорит матери: — Положи его на решетку.

Она открывает решетку, а я кричу и умоляю. Я не знаю, что говорю, только то, что никогда не был более жалким, более хнычущим, более слабым. И я никогда не ненавидел их так, как в этот момент. Это раскаленная до бела ярость, сжигающая меня изнутри.

Мама обливает моего плюшевого мишку жидкостью для зажигалок. Она кажется странно трезвой, когда делает это, ее пьянство испарилось, ее глаза пристально смотрят на медведя.

Какой-то отчаянной частью своего мозга я все еще надеюсь, что все это театр. Наказание пугает меня, заставляет плакать.

Но мне лучше знать, что это не так.

Она зажигает спичку, и пламя вспыхивает с горьким запахом серы. Только после этого она колеблется, всего на мгновение. Наверное, из-за того, как громко я кричу, как будто меня пытают, как будто я умру.

— НЕЕЕЕТ! ПОЖАЛУЙСТА, ПОЖАЛУЙСТА, НЕ НАДО!

— Сделай это, — говорит Рэндалл.

Она бросает спичку.

Кнопка воспламеняется.

Я смотрю, как он горит, и я тоже горю, завывая от боли, которая ощущается физически, как будто меня действительно подожгли рядом с ним.

Его мех выгорает, хлопок воспламеняется. Его стеклянный глаз трескается.

Я никогда не знала такой агонии. До этого момента я не знала, как сильно его люблю.

Рэндалл держит меня за руки, зная, что я все равно вырвусь от него и голыми руками выхвачу Баттонса из огня.

Он держит меня на месте, пока от медведя не остаются лишь дымящиеся, оплавленные руины.

Тогда Рэндалл говорит: — Ты слишком взрослая для плюшевых животных.

Вся любовь, которая была во мне, превратилась в ненависть. Я бы подожгла весь этот дом, если бы могла. Сожгла бы их в их кроватях, как они сожгли моего медведя.

Я поворачиваюсь к матери.

Она снова притворяется пьяной, глаза полузакрыты, она раскачивается на месте. Она отказывается смотреть на меня.

Рэндалл разрешает мне вернуться в комнату.

Я падаю на кровать. Плачу так сильно, что меня тошнит, что я бы заблевал всю кровать, если бы съел хоть немного спагетти.

Через двадцать минут или около того я слышу, как они занимаются сексом. Моя мама похожа на возбужденную чихуахуа, а Рэндалл хрюкает, как буйвол.

Я накрываю голову подушкой, все еще всхлипывая.

Спустя несколько часов, уже далеко за темнотой, мама приносит мне стакан молока.

Меня трясет так сильно, что каркас кровати дребезжит.

— Мне нужно еще лекарство, — кричу я.

Я ненавижу это, но когда у меня его нет, ломка становится еще хуже.

— Оно закончилось, — говорит она.