— Я не знаю, — говорю я, оглядывая его с ног до головы. — Ты больше похож на... короля гоблинов в центре лабиринта.
— Что это значит? — хмурится он.
— Разве ты не видел Лабиринт?
По его хмурому лицу я понимаю, что нет.
— Ты все пропустил! — плачет Соня. — Дэвид Боуи в этих обтягивающих штанах... это классика.
Коул пренебрежительно пожимает плечами, но я вижу, что он раздражен. Он терпеть не может ничего не знать.
— Хочешь выпить? — спрашивает он меня.
— Конечно, все, что у них есть. Я не привередлива.
Он исчезает в толпе, ища бар.
Соня качает головой в сторону, глядя на меня с любопытством, которое пробивается сквозь ее опьянение.
— Ты знаешь, почему Коул разбил свою солнечную модель? — спрашивает она меня.
Я пристально смотрю на нее. — Ты говоришь об Ольджиати?
— О единственной и неповторимой.
— Ты шутишь. Разве это не стоит... всех денег?
— Не меньше трех миллионов. Он разбил его клюшкой для гольфа. Разбил на миллиард кусочков.
У меня заурчало в животе. Мне противна мысль о том, что что-то такое уникальное может быть уничтожено.
— Думаешь, он сделал это специально?
— Я знаю, что он это сделал.
— Почему?
— Именно об этом я тебя и спрашиваю.
Я качаю головой. — Я понятия не имею, почему он делает то, что делает.
— Я подумала, что ты могла бы... Это было в тот же день, когда он повесил твою картину на стену.
Теперь я понимаю, хотя и стараюсь не вывалить челюсть, чтобы Соня этого не заметила.
У меня мурашки по коже от мысли, что бы он сделал с этой клюшкой для гольфа, если бы я стояла с ним в комнате... Внезапно я чувствую себя так, словно отделалась легкой татуировкой без согласия.
Глаза Сони сужаются, когда на моем лице появляется понимание.
— Выкладывай, — говорит она.
От дальнейшего допроса меня спасает Коул, вновь появившийся с крепким сидром в каждой руке.
— А как же я? — жалуется Соня.
— Ты и так уже достаточно пьяна.
Я глотаю сидр, желая успокоить неловкий стук сердца.
— Успокойся, — говорит Коул.
Всякий раз, когда он выкрикивает приказ, мне хочется сделать прямо противоположное. Я не собиралась делать еще один глоток, но теперь, когда он это сказал, я быстро делаю еще три.
Это потому, что я хочу увидеть, как напрягается его лицо? Как расширяются его зрачки и сжимается челюсть, создавая красивое напряжение на губах...
Он сжимает мою руку железными пальцами.
— Не испытывай меня, мать твою, — шипит он.
Алкоголь придает мне новую храбрость. И вновь обретенную честность с собой.
Я хочу Коула. Я хочу его как деньги, как успех, как достижение. Я хочу его гораздо больше, чем другие, якобы необходимые вещи: безопасность, например. Или здравомыслие.
— Потанцуй со мной, — говорю я, вытаскивая его в толпу людей.
Мне интересно посмотреть, как Коул танцует. Хотя я не сомневаюсь, что его музыкальный вкус столь же изыскан, как и у остальных, это не то же самое, что наличие ритма.
Вопрос исчезает из моей головы, как только его руки соприкасаются с моей кожей.
Прикосновения Коула бьют током. При всей холодности его манер, на самом деле его тело горит, как ядерный реактор - разрушительное тепло, излучаемое изнутри наружу.
Я в ужасе от энергии, заключенной в нем. Я не питаю иллюзий, что она мне подвластна.
Коул притягивает меня к себе. Его руки скользят по моей талии, его бедро протискивается между моими, наши бедра выравниваются. Он обнимает меня за шею и за поясницу. Я как кролик в его руках: беспомощная, сердце колотится.
Он прижимается губами к моей шее, его горячее дыхание обжигает мою кожу.
— Я не должен давать тебе то, что ты хочешь, когда ты ведешь себя грубо..., — пробормотал он мне на ухо. — Я вообще не буду с тобой танцевать, если ты не будешь вести себя хорошо.
— Я пришла на эту вечеринку с тобой, не так ли?
— Ты сделала это не ради меня, — рычит он. — Ты хочешь быть здесь со мной. Ты хочешь танцевать со мной.
— И ты тоже, — отвечаю я.
— Конечно. Я не делаю того, чего не хочу.
— Никогда?
— Никогда, черт возьми.
Я завидую. Свобода, уверенность в себе, чтобы быть таким эгоистом... Я завидую Коулу. Никто не владеет им. Никто не контролирует его.
— Тебе когда-нибудь бывает одиноко? — спрашиваю я его.
— Нет. Но мне бывает скучно.
— Я бы предпочла умереть, чем скучать.
— Я бы тоже, — говорит он после минутной паузы, как будто не понимал этого раньше. — Вечность скуки звучит хуже смерти. А рай звучит чертовски скучно.
Я смеюсь. — Ты можешь выдержать только столько попыток переиграть на арфе.
— Нам не хватает креативности, когда мы описываем небеса, — говорит Коул. — У греков была более интересная мифология. Например, Медуза. Красивая женщина с головой из ядовитых змей... это сильный образ.
— Никто не мог смотреть на нее, иначе они превращались в камень.
Коул смотрит в мои глаза, уже темные, как мокрый, черный камень.