Unknown

И во всем произошедшем не было ничего резкого, внезапного – скорее, то было скоростное, практически незаметное движение, в результате которого несчастный Опитц повис над землей. На его лице рисовалось выражение, которого мы до сих пор не видели: жалость. Наверняка он знал, что произойдет.

Немногочисленные остальные, что находились поблизости, поглядывали из-под деревьев на все это, словно бы проснувшиеся, с явным облегчением: ага, значит, не я! – и, вне всякого сомнения, с их стороны это было жестоко. Многие видели эту чудовищную мистерию уже не в первый раз, но, все наверняка было так же, как с родами у женщин – прошло достаточно много времени, чтобы забыть боль и страх; опять же, Schwärmerei тоже делала свое. Да, такое возможно, казалось, говорили их лица. Да, именно это как раз и происходит. То, чего мы более всего опасались, и что пытались отодвинуть от себя, обмануть, осмеять и обвести вокруг пальца. Но это вернулось в той же чудовищной форме и теперь забирает свою добычу.

Тело Опитца опало на землю в кусках, осыпая мох и ветви кустов кровавыми ошметками.

А потом пошел снег и до утра присыпал все, так что ничего попорченного, грязного, никакая отдельно взятая перчатка, никакая размякшая от воды газета; никакой мусор, никакой щербатый булыжник мостовой уже не были видны. Мир тут же повеселел и отправил все случившееся в беспамятство – ну какой же смысл помнить суть своих поражений, свою беспокоящую тень.

Никто не помнил, как очутился дома, ни чьи руки высвободили привязанных к стульям.

Утром, словно бы ничего и не случилось, на улочки Гёрберсдорфа вышли лечащиеся в зимних пальто с меховыми воротниками, они вытаптывали в свежем снегу свои предписанные маршруты, и только на некоторых мужчинах можно было заметить следы ночи: поцарапанную щеку, еловую иголку в волосах, порванное пальто. Когда же около полудня солнце ворвалось в долину, словно к себе домой, они забыли про предписанные им докторами процедуры, чтобы окидывать себя снежками и на взятых напрокат санках неумело съезжать с костёльной горки.

Раймунд с самого утра натирал лыжи мазью.

Войнич занимался раненой ногой. Башмак, конечно же, пропал, но это и хорошо – он уже ни на что не годился. Дрожащими руками парень смыл кровь с ран и обвязал ступню носовым платком, подарком отца, с замечательной кремового цвета монограммой WM. Ему уже было плевать на все, происходящее снаружи; краем глаза он видел в окне громадные мокрые хлопья, которые летели сверху, будто манна небесная, и одевали всю землю в праздничное белое платье. Под утро как-то незаметно пришел мороз, и снежинки сделались более плотными. За несколько часов перед обедом снег покрыл все крыши, улицы и парки. Постепенно деревья теряла свои контуры и прямо на его глазах превращалась в сказочную картинку. Тут же откуда-то появились дети, на которых до того Войнич совершенно не обращал внимания. Они пристегивали к башмакам выструганные их дедами лыжи. Стоя у окна, Мечислав видел и курортников, которые, явно после сытного завтрака в курхаусе, не помня вчерашнюю ночь, вели битвы снежными снарядами. Увидел он и какого-то доктора из санатория, который, нахмуренный и серьезный, в пальто, наброшенном на врачебный халат, спешил куда-то с Сидонией Патек. Не было никаких сомнений, что все действует по-старому, словно в хорошо смазанном механизме, и закон семидесяти пяти процентов все та же действует в пользу пациентов. Следовало на это надеяться.

Мечислав Войнич отправился на чердак, скорее, в поисках обуви, чем по какой-либо иной причине. Очутившись в комнате фрау Опитц, он смело открыл шкаф и осмотрел несколько висящих на крючках предметов одежды. Он неспешно разделся и сложил свою одежду в плотный брикет, который сунул под кровать, а вот свой жакет бросил сверху. Теперь, совершенно голый, он встал перед открытым шкафом. Небольшое, треснутое зеркало над умывалкой отражало его тело, разделенное на кусочки, словно бы эта картинка была частью большой мозаики, на то, чтобы сложит которую каждый из нас получил целую жизнь.

В конце концов, он протянул руки к стоявшим на самой нижней полке кожаным шнурованным башмакам. Размер подходил. Только в самом начале Мечислав чувствовал дискомфорт, башмаки тесно обнимали его стопу, слегка давили в подъеме, но через минуту ступня приспособилась к обувке. Тогда он надел второй башмак и стал высматривать остальные части одежды.

В своих мыслях, словно в окнах огромной комнаты, он увидел какие формы примет его будущее. Возможностей было так много, что Войнич почувствовал взбирающуюся в нем силу. Слов он не мог найти, в голову приходили только немецкие "Ich will", но тут было нечто большее, что выходило за пределы обычного "я". Войнич чувствовал себя умноженным, многократным, многоуровневым, составным и сложным, будто коралловый риф, словно грибница, истинное существование которой проходит под землей.