Unknown

Нас продержали 15 суток и больше по поводу запретки не трогали. Пять месяцев, проведенных нами в Барашево, запомнились мне соборными чтениями. Юра Машков, Владик Ильяков, Володя Садовников, ребята из Красноярска — мы собирались в секции барака вечером после ужина и читали вслух Владимира Соловьева, одну его работу за другой. Более фундаментального чтения у нас, увы, не было, а Вл. Соловьев в зоне оказался. Каждая его работа оживленно обсуждалась. Особенно запало в память обсуждение его статьи о Пушкине. Так или иначе, но проблемы смирения, покаяния стали для нас постоянной темой совместных бдений.

 

СОСНОВКА: ИТУ ЖХ 385/7

 

В Барашево, где нас пытались перевоспитать в кратчайшие сроки, в октябре 1964 года мы пережили перемену в Кремле: в результате внутрипартийного заговора Хрущев был снят со всех постов и отправлен на пенсию, его заменил другой верный ленинец, 58-летний Брежнев. Нас это почти не коснулось. Единственное, что стало отражением смены власти — неожиданно благожелательный ответ из Генеральной прокуратуры на мою жалобу по поводу унижения человеческого достоинства фактом принуждения к работе в запретной зоне. До того шли бесконечные формальные отписки, переадресовки жалобы якобы "по назначению", а тут вдруг: "администрация была не вправе". Впрочем, мы свои 15 суток отсидели, и отбытого не вернешь. Наш начальник отряда, т. е. воспитатель, большой формалист и демагог ("Равняйтесь на "Маяки"!" — взывал он к трудовой совести заключенных), впрочем, безвредный, во время исторического октябрьского пленума был в отпуске, естественно, ездил в Москву за продуктами. Володя Анохин, любивший пошутить, спросил нашего куратора при первом появлении в зоне: "Вы были в Москве, гражданин начальник?" — "Да..." — горделиво заулыбался наш ритор. "А вы участвовали в перевороте?" Тот опешил. В бараке воцарилась тишина. Потом — сообразил: "Выговор за провокационный вопрос!" Хорошо, хоть в ШИЗО не посадил.

 

Вспоминаю Анохина, замечательного русского человека, посаженного сначала за какие-то "эсеровские взгляды" и ставшего в лагере глубоко верующим православным христианином. Он был из Барнаула, работал на телефонной станции. Носил крест и в зоне, и на воле, когда освободился. Попав на свободе в больницу, вызывал у безбожной публики инстинктивную аллергию. Но Володя сам был активен и, как мог, проповедовал слово Божье и в палате, где лечился, и на работе, и просто на улице, в очереди. Бросался в защиту любого обиженного, хотя сам по телосложению был отнюдь не Поддубный. И вот однажды, это было уже по ту сторону проволоки, в сентябре 1971 года пришла страшная весть из Сибири: в тамбуре поезда Барнаул - - Новокузнецк Володя Анохин был зверски зарублен топором и выброшен под откос. Тело обнаружили. Убийц не нашли. Я писал жалобы в МВД, чтобы усилили следствие; попросил солагерника Бориса Сосновского, жившего в Новосибирске, съездить в Барнаул и узнать подробности. Позже, на своем втором следствии (а меня обвиняли, в частности, за публикацию в журнале "Вече" некролога об Анохине: я, по мнению следствия, "пропагандировал деятельность антисоветски настроенных лиц") я прочел данные с Алтая: сестра Анохина свидетельствовала, что какие-то люди звонили ей и требовали "прекратить возню вокруг смерти Володьки". "Кто виноват?" - спросил бы в таком случае Герцен.

 

Освободился ли кто-нибудь в связи со свержением Хрущева? Да, несколько человек вышли досрочно, что-то около пяти, в том числе наш друг, красноярский речник Георгий Большаков, который получил 70-ю статью за надпись на стене дома: "Коммунизм — без Хрущева!" Он слушал по ночам голос Пекина — два коммунистических монстра яростно поливали друг друга (особенно маоисты), и Большаков проникся соответствующими чувствами к лакею Уолл-стрита Хрущеву. В зоне стал верующим, с верой в Бога освободился по этой, даже не амнистии, а так — по какому-то юридическому зазору в советском законодательстве.