Unknown

Офицер, по бабкиному воспоминанию, то ли был чуть потрезвей, то ли просто старался держать понт. Он ей начал длинно разъяснять, время от времени более или менее удачно вворачивая французские выражения, что-де: "Мы, мадам, марковцы, гордость русской армии. И жидов не любим. Это уж у нас такой обычай, чтобы христопродавцев не любить. И будем сейчас Вас, мадам, бить и громить. Потому, что если жиды государя императора ... и наследника .. в газетке так и написано, что Лейба Троцкий ... и полковник наш так говорил. Так что приготовьтесь ... вот прямо сейчас и начнем ...". Бабка им сообразила пока что, до погрома, предложить выпить с дорожки холодненького. А тем временем успела позвонить с кухни (дед же врач, телефон у него был) соседу, дедову партнеру по преферансу, отставному генерал-лейтенанту Гулькевичу. Это, вообще-то, очень знаменитый на Кубани род, Гулькевичи: и генералы, и атаманы.

Так что, когда прапорщик и его казаки допили вино и собрались грабить, бить и убивать, как обещали - то зазвенел звонок и вошел в мундире живой генерал. Поставил воинов по стойке смирно и начал спрашивать у старшего, мол: "Вы тут что делаете, прапорщик? Вы, что - знакомый мадам Эйгенсон, она Вас пригласила сюда? Я ее знакомый, пришел по приглашению, а Вас кто учил ходить в гости без зова?" Отец говорил, что казаки, как люди более природные и сообразительные, сразу протрезвели и незаметно смылись. А прапор, поскольку косил под интеллигента, был вынужден выслушивать пенсионерские нравоучения и что-то мычал в ответ. Потом-то тоже утек. Чем и спаслись. Так это только потому, что белые, "Лебединый Стан". Красным-то генерал никак не авторитет, а где ж ты знакомого народного комиссара найдешь, да еще в трех минутах ходу от дома?

После того, как интеллигентные прапорщики и бравые казаки погрузились, кто успел, на пароход в Новороссийске, спасаясь от Семена Буденного и его дружка Григория Зусмановича, военврач Эйгенсон вернулся домой и жил там, не без приключений, как и все обитатели Советской России, но, все-таки, и без особых ужасов, по возможности, вдали от политики. Бабка Дора, так та вообще во всем этом разбиралась слабо. Отец вспоминал, как она однажды пришла домой с рынка с сообщением, что "Бабы на базаре говорили - умер какой-то главный начальник. Не то Ленин, не то Троцкий". Было у Сергея Александровича, по рассказам моего отца, своеобразное чувство юмора, типа того, что он хорошо говорил на пятнадцати языках: гут, гуд, бон, буэно, бона, якши и т.д. И что он в юности поднимал Царь-Пушку. Но не поднял. По части знакомства со всякими достижениями культуры и, особо, русской литературы, судя по воспоминаниям его сына, тут был тот уровень, который в Советской России демонстрировать не рекомендовалось, чтобы не попасть ненароком в список на Соловки.

Зарабатывал он, хотя бы в первое время, неплохо, так что мог держать для дочки и сына француженку-бонну, видно, что из застрявших в России бедолаг, откуда и отцовский французский. О социализме дед не забыл, но у него это перешло как бы в область хобби, сильно уступающего по значению преферансу. Да и вообще в новых условиях он предпочитал помалкивать. Те же люди, которые теперь взяли на себя проведение в стране социалистического эксперимента, считали его, конечно, как врача, за буржуазного паразита, не хуже, чем того же Плеханова. Что и естественно, поскольку, если Плеханов социалист - то они урки. А чтобы им считаться борцами за рабочее дело, надо, чтобы Плеханов, а мой дед уж с ним за компанию, были социал-предателями и буржуями. Отец-то мой, первый юный пионер Армавира, вырос убежденным большевиком, и из-за этого ссорился с дедом и даже уходил из дома, но это, вообще говоря, совсем другая история ...