Unknown

– Ох. Еще как плохо, – она улыбается мне так сладко и так ранимо, что внутри меня что-то дает трещину. Собрав волосы на макушке, она придерживает их обеими руками. Черт, поговорить с ней откровенно – это так хорошо. Помимо бешенства из-за случившегося с ней, я чувствую невероятную радость, что она сейчас здесь… рассказывает мне, о чем не говорила другим, а может, и совсем никому. – Я про то, – говорит она, – что умею распознавать явных мудаков. Как и все бармены, кстати. Но те, кто поумней, неплохо шифруются. И вот на что я злюсь больше всего: что даже если мне кто-нибудь нравится, я не могу тут себе полностью доверять. Знаешь, каково это – ощущать, будто твое понимание людей больше никуда не годится?

Весь этот разговор придавливает меня к дивану, что трудно пошевелиться.

– Это ужасно угнетает, – соглашаюсь с ней я.

Лондон разводит руками.

– Мне ли не знать!

– И это во многом объясняет, почему ты та еще штучка, – усмехаясь, говорю я, ожидая, что она опять улыбнется.

– Ты тоже, – кивнув в мою сторону, отвечает она.

– Наши прошлые отношения совершенно удручающие. Расскажи мне что-нибудь смешное.

Она вздыхает, раздумывая. Наконец говорит:

– «Вагину» с латыни можно приблизительно перевести как «ножны».

Я поворачиваюсь к ней.

– То есть ее назвали аксессуаром для пениса?

– А чего ты ждал? – спрашивает она, с удивлением глядя на меня. – Привет. Патриархат ведь!

– Но и в те времена это кошмар, – отвечаю я. – Для них ведь латынь была разговорным языком. То есть, в отличие от современных людей, все тогда понимали, что вагина и ножны одно и тоже. И женщинам приходилось называть свои прелести ножнами. «Как твои ножны?» – «К сожалению, сейчас пустые».

– Прелести? – с удивленной улыбкой переспрашивает она.

– А что? – улыбнувшись в ответ, говорю я. – Ты вон вообще говоришь «орхидея».

– Ну да, – она тяжело откидывается на спинку дивана и стонет: – После воспоминаний о Джастине я отвратительно себя чувствую. Мне срочно нужно что-нибудь сладкое.

– Слева от раковины, на верхней полке, – она поворачивает голову в мою сторону, и я добавляю: – Там всегда припасено вкусненькое.

– Благослови тебя Господь, – я пялюсь на ее задницу, когда Лондон встает и идет на кухню. Слышу, как она возится по шкафам, а потом кричит: – О боже! Ты вообще как, в своем уме?

Я в беспокойстве выпрямляюсь.

– А что такое?

– У тебя открытая и недоеденная пачка «Поп-тартса»! [печенье – прим. перев.]

Выдохнув с облегчением, я встаю и иду на кухню.

– Ну да. Припас одну печеньку на утро.

Раскрыв рот, она поворачивается ко мне, держа в руке пачку, и спрашивает:

– Кто вообще оставляет только одну печеньку?

– Мне кажется или… – я облизываю палец и поднимаю его вверх. – Да, точно, отчетливо слышу насмешку.

– Уверена, ты один их тех няшек, кто покупает столько печенья, чтобы потом его хранить.

– Няшек? – прищурившись, медленно переспрашиваю я.

– Я про то, что ты не сжираешь все печенье разом, как настоящий мужик, – не обращая на меня внимания, продолжает она. – И тебе нужен герметичный контейнер, потому что следующую печеньку ты съешь спустя часы.

Я опираюсь бедром о край стола и улыбаюсь ей.

– И скотч тебе не нравится, – подначивает она. – У тебя вообще пенис настоящий?

Меня это смешит, и приходится держать руки в кулаках, чтобы сдержаться и не притянуть ее к себе поближе, запустив палец в шлевку.

Наклонив голову в сторону, она спрашивает:

– И ты, наверное, ешь салатики на обед.

– Сама же видела, как я ел начос, – напоминаю я.

– Всего раз. Причем вегетарианские.

Я открываю рот, чтобы возразить, но она меня перебивает.

– Я по твоему лицу вижу! Обедаешь салатами. Еще, наверное, заправкой не поливаешь.

Это совсем не так, но мне доставляет слишком много удовольствия наблюдать, как она спорит со мной.

Лондон трясет коробку с печеньем.

– Я могла бы помочь тебе доесть эту печеньку, ну там, чтобы в коробке стало красиво, но поскольку тут только одна, прямо и не знаю, как быть.

Понимающе кивая, я отвечаю:

– Одной тебе ни в коем случае нельзя ограничиваться.

– Точно, – она кладет печенье обратно в коробку. – Это все равно что съесть только половину банана.

Я вздрагиваю.

– А что, кто-то съедает целый?

Лондон замирает и смотрит на меня, будто я повредился в уме.

– А кто нет?

– Я, – решительно говорю я. – Последние кусочки просто ужасные, – я снова демонстративно вздрагиваю, – такой слишком интенсивный банановый вкус. И плевать на размеры банана, все равно не доем.

– Ты с приветом.

Пожимаю плечами, разведя руками.

– Скорей всего. Но знаешь, мне-то, няшке, хватило бы и этой одной печеньки, – она стонет, понимая, к чему я веду, – а вот тебе…

– Помолчи.

– …можно сжирать у меня дома столько печенья, сколько найдешь.