University. Повести

Цифровые рептилоиды

Да здравствует Первое мая

В теплый апрельский день доцент Семен Семенович Горбуньков зашел в аудиторию, в которой у него была назначена встреча с новой заведующей кафедрой. Он машинально сел за третью парту на место у открытого окна и тут же смачно выругался:

– Пятый раз сюда попадаю! – возведя вверх очи пожаловался кому-то ученый поэт.

На самом деле раз был не пятый, а семнадцатый; что так влекло творческую натуру именно сюда – сказать трудно: ровно пятнадцать раз доцент давал себе твердое обещание не садиться за эту парту ни при каких условиях.

Парта была полностью испещрена мелкими рисунками: маленькими вагончиками, которых Семен Семенович, когда ему как-то было нечего делать насчитал сто тридцать восемь. А сверху красовалась надпись: «Если ты не голубой нарисуй вагон другой». «Чушь полнейшая! – подумал про себя Горбуньков, первый раз попав за эту парту. – Неужели кто-то на это покупается?» Но вагон нарисовал. А когда однажды они с профессором Бартом присели за эту парту, чтобы поговорить и профессор не нарисовал вагончик, хотя доцент и рассказал ему о надписи, то у Горбунькова после этого всегда были большие сомнения стоит ли здороваться за руку с профессором. Но он все-таки здоровался, потому что был, как сам говорил, «выше предрассудков».

Сам же он нарисовал уже шестнадцать вагончиков, делая это невзирая на то, что как раз над партой было установлено видеонаблюдение, выводившее все, что он делал на пульт охраны вуза, а может именно в силу этого и чувствовал себя обязанным вновь и вновь делать рисунки, попадая за «проклятую» парту. Начальник охраны Митрич, которого Горбуньков учил писать стихи, беря в качестве платы умеренное количество самогона, однажды прозрачно намекнул своему учителю, что его деятельность не является секретом для вузовских охранников:

– Ты доказал нам много раз,

Что ты совсем не …

На последнем слове Митрич почему-то закашлялся, и, несмотря на настоятельные просьбы Горбунькова, слова членораздельно так и не произнес. Но доцент понял, что все делал правильно, потому что у охранников даже тени сомнений не возникало в том, стоит ли пожать его руку. Поэтому сейчас, без тени сомнения, поэт рисовал на парте свой семнадцатый вагон, а всего сто тридцать девятый.

За этим занятием и застала его заведующая кафедрой Даздраперма Вонифатьевна. Это была уже немолодая женщина, имя которой наложило определенный отпечаток на ее судьбу. Ее дед был священник, а отец – пламенный коммунист. Дед назвал сына по святцам, а отец дочь советским именем, означавшим «Да здравствует Первое мая». Сочетание имени с отчеством было престранным, но имя менять не пожелала. Даже, когда в конце восьмидесятых вышла замуж за очень верующего мужчину, и ей пришлось для вступления в брак креститься с именем Дарья, в паспорте Даздраперма оставила прежнее имя. Мужу она разрешала называть ее Дашенькой, а остальным исключительно Даздраперма Вонифатьевна.

Заведующая кафедрой корила себя за то, что разрешила мужу их дочь назвать по святцам. До шестнадцати лет девушка терпеливо несла крест имени Просдока, несмотря на насмешки сверстников, но когда в шестнадцать лет мальчик, который ей нравился, отказался с ней встречаться по причине странности ее имени, девушка, несмотря на протесты отца, твердо решила имя сменить. Но сменить не только в паспорте, но и в церкви. Первый священник, к которому она обратилась с таким вопросом, попытался утешить ее тем, что у имени Просдока есть и другая форма звучания – Проскудина, и она вполне может так себя называть. Проскудиной девушка быть также категорически не хотела. В поисках решения вопроса она дошла до епископа, который не увидел проблемы в ее желании, а просто прочитал ей новую молитву на наречение имени. Отвергнув предложения стать Пульхерией или Прасковьей, девушка стала Катей, как давно мечтала, и сменила паспорт.

Имя стало и причиной начала многолетней дружбы Даздрапермы Вонифатьевны с Гвампидоклой Прокофьевной Бдыщ, которая в настоящее время работала доцентом у нее на кафедре. Имя Гвампидокла означало Главная мировая поэтесса и докладчица. Сложно сказать, повлияло ли имя на то, что госпожа Бдыщ стала признанной в определенных кругах поэтессой, но признание было налицо: литературный журнал «Закат солнца поэзии» удостоил ее звания лучшего автора дополнительного номера, хотя Горьбуньков, видимо, из зависти, и говорил, что никаких дельных стихов Гвампидокла Прокофьевна писать не умеет, а лучшее из написанного ей:

Мои стихи

Вам не хи-хи!

Но мало ли кто чего говорит, ведь не ему же кроме упомянутой награды посвятили целую страницу литературной газеты «Луна Чарского».

– Семен Семенович, – недовольно сказала Даздраперма Вонифатьевна, глядя на то, как доцент старательно рисует новый вагончик.

Тот испуганно поднял глаза, но тут же сделал вид, что ничего не делал, а слова о порче вузовского имущества не имеют к нему никакого отношения.