Университетская роща

В общем, хватил мужик патоки шилом, сладко захватил, да горько слизнул. Что делать? Ну, как водится, перво-наперво прибил жену. Пошел затем к помещику. За голенище нож сунул, на всякий случай. Полубаринов был трусоват, без меры за собственную жизнь пуглив. Тощий, как хвост, он и задрожал, завертел, завилял, как собака обрубышем, едва только рукоять ножа за голенищем узрел. Долговые расписки порвал, денег дал, — только уходи.

Мужику того и надо. Давно мечтал своим хозяйством зажить, дело завести. Взял жену с черноволосым ангелочком — и вниз по Волге подался. Приискал угожее место, купил перевоз. Снова зажили мирно, тихо. Он — с рассвета до темноты на пароме либо ж на рыбалке. Она — пятаки с проезжающих сбирает, обедом кормит. Дите растет, папкой кличет. И тут случилось то самое, непоправимое, видать, на роду написанное.

Подъехала как-то карета, и вышел из нее Полубаринов. В дом направился, перевозчика зовет. А перевозчик-то, словно жгутом перехваченный, застыл: ни рук, ни ног. Затаился в овечьем кутке, решил дознание провести: как-де встретились бывшие знакомцы? Сидел-сидел — ничего не слыхать. К окошку подкрался, заглянул: не котуют ли?

То, что увидел, в самое сердце сразило.

В чистой горенке, в парадном углу, под иконами, сидел на лавке хвощ-Полубаринов и держал на коленях девочку. И гладил костлявой рукой по черным косицам. Напротив стояла жена, скрестив на груди белые руки, смотрела на них и… чему-то улыбалась.

Взыграла в душе мужика ненависть. Хотел было тут же дверь дрекольем подпереть и запалить избу… Одумался. В дом вошел, с колен Полубаринова девочку снял и вежливо так, спокойно доложил, что отправляться-де на тот берег можно, только не на пароме. Неисправен, дескать. Можно в лодке переехать, а мужики-паромщики вскорости наладят все и карету пригонят.

Неизвестно отчего, Полубаринов на такой глупый ход согласился. То ли действительно торопился, то ли перечить не захотел.

— И я с вами, — встрепенулась жена. — Мне в лавку надоть!

Ну, что ж, в лавку, так в лавку. Вчерашнего дни предлагал съездить, не захотела, а нынче покупки понадобились? Да уж ладно. Поехали.

На середине реки место было такое, воронкой воду мутило. Знал перевозчик о нем, не один раз обходил стороной. А тут взял да и направил плоскодонку в самые жернова…

Как выплыл сам — в памяти на осталось. Паромщики сказывали: река выкинула, будто выплюнула, сначала одно человеческое тело, потом другое. Долго отваживались с утопленниками, на грудь, на живот давили, чтобы вода вышла. Первым одыбался Полубаринов, задышал. Перевозчик ожил следом за ним.

Ну, конечно, дознание, то да се… Мужики подтвердили: воронка виновата, пожалеть-де и перевозчика надо — сам чуть не утоп, жену, справную бабу, потерял. Оправдали.

И стал он опять жить. Перевоз продал, в город Кинешму перебрался. Подряжался дома рубить, печи класть. И тут начал примечать нечто странное. Постепенно, день за днем стали вновь светлеть у девочки ее толстые, необыкновенной густоты волосы. Словно разгорался внутри них невиданный пожар, и цвет воронова крыла сменился красной медью. В его роду у бабки-покойницы точь такое чудо было!

И взяла тоска за сердце: за что жену погубил?! Отчего словам-клятвам ее не поверил, на свое подозрение положился? Все немило стало, все наперекосяк пошло, сноровка в делах пропала. Навалились вдруг болезни — тиф, падучая… Не успел оглянуться, как очутился беспомощным бременем на руках подросшей дочери.

— Кабы не случай, оба помёрли бы с голоду, — в этом месте старик оживился, словно вспомнил о небывалом фарте, и даже подмигнул Крылову.

— Какой случай?

— А купец в наших краях объявился. Бога-теющий челвоек!

Мы с ём и по рукам… задаток хороший дал. На дорогу отдельно. Велел к осени прибыть в Томск. Вот так, барин. О чем думает река? О воде. А живой человек о жизни своей должон думать. Как лучше и теплей в ей завернуться. И на вот-ка, заболела дочка…

— Так ты что — дочь свою продал?! — ужаснулся Крылов, до которого только и начал доходить смысл слов старика.

— Што поделаешь, добрый барин…

— Изверг ты, а не отец! — Крылов резко встал и стукнулся головой о переборку. — Поди, более всего жалеешь, что деньги продадут, коли товар не довезешь? Так? Говори!

Старик опустил голову.

— Не гневайся, барин, — промямлил. — Спаси… Уж мы в долгу не останемся, — зашарил у себя за пазухой в поисках узелка с деньгами.

Крылов оттолкнул его руку и пошел к выходу.

На середине пути остановился: показалось вдруг странным, что младенец, долго и безутешно кричавший, замолчал.

Перешагивая через узлы и ноги сидевших и лежавших людей, Крылов двинулся в дальний угол. Мирная картина, открывшаяся его взгляду, чуточку утешила: мать и ребенок спали.

На палубе Крылову стало немного лучше. Наступил вечер, на реке зажглись редкие бакены и сама палуба тускло осветилась керосиновыми фонарями. Любопытная вещь — время. То бежит, словно рысак доброй породы, то ползет, как улитка, а то и вовсе — каменеет…