Умид. Сын литейщика

Женщина удалилась, осыпая Умида проклятьями. Когда калитка с шумом захлопнулась за ней, Умид протер отцовский орден рукавом и стал рассматривать его. На глаза почему-то теперь только набежали слезы, и орден, расплываясь и сияя все ярче и ярче, обращался постепенно в яркое маленькое-маленькое солнце…

Однажды отец, прикрепив на грудь все награды, повел Умида на первомайский парад. Чтобы сыну было лучше видно, он посадил его на плечи и, показывая на проходящие мимо танки, «катюши», пушки, рассказывал, как они могут действовать в боевой обстановке. При этом вспоминал страшные, запомнившиеся ему на всю жизнь эпизоды войны.

Умид очень устал в тот день. Трамваи и автобусы были битком набиты людьми. Они решили идти домой пешком. Когда у Умида уже начали заплетаться ноги, отец посмеялся и, хотя еще прихрамывал, снова посадил его себе на плечи. Умид притронулся рукой к его ордену и попросил: «Папа, дай мне его». Отец улыбнулся, но серьезно сказал: «Мне для тебя ничего не жалко, сынок. Я куплю тебе любую игрушку, какую ты пожелаешь. А это не могу дать для игры. Ордена добываются кровью… А когда умру, они останутся тебе все до единого. Там уже тебе распоряжаться ими. Как пожелаешь, так и поступишь… Не забывай только, что твой отец не ради орденов воевал, не ради славы, а ради тебя, сынок, ради твоей мамы, ради родины нашей. — И, задумавшись, повторил: — Да, распоряжаться ими тебе. Как пожелаешь, так и поступишь…»

К их приходу мать приготовила отменный плов по-ташкентски, с чесноком. В те дни плов был редкостным лакомством в их доме. Но мать постаралась украсить дастархан и другими угощениями — румяными яблоками, источавшими сок гранатами, солеными огурцами и помидорами.

Вскоре пришли товарищи отца. Усевшись на курпаче вокруг дастархана, они вначале выпили водки. Наливали в одну и ту же пиалу и пили по очереди. Потом, захмелев, приступили к плову и стали на все лады расхваливать кулинарное искусство Хумайрыхон, матери Умида.

А отец, когда чуточку выпьет, становился веселым-веселым: шутил и громко смеялся со всеми, обнимал друзей, пел песни. И еще на него находила охота поговорить.

Вот и тогда, шутил, шутил и вдруг посерьезнел, начал рассказывать притихшим товарищам, пригорюнившейся жене, сыну, перелистывавшему в сторонке книжку с картинками, о войне…

Еще тогда Умид из его разговоров понял, что отец побывал в таких жутких переделках, какие даже во сне не могут присниться. Наверно, все это люди и называют войной…

А теперь какой-то чужой мальчишка хотел овладеть отцовскими орденами и носить их в кармане вместе с орехами и разным мусором. Никогда не бывать этому!..

Что ни говори, а Фатимы Умид побаивался и дотемна бродил по улице, не решаясь вернуться домой. Очень хотелось есть. Время от времени он щупал карман, в котором, завернутые в носовой платок, лежали орден и медаль отца.

Вдруг Умид заметил, что находится вовсе не в своей махалле.

Огляделся вокруг и догадался, что ноги сами привели его в Оклон. Отыскал знакомую калитку. Но она оказалась запертой. На стук никто не открывал. Наконец из соседней калитки высунулась старушка и, узнав Умида, сказала, что его бабушка еще не приехала из Намангана, а ее дочка где-то гостит уже вторую неделю. Она пригласила Умида к себе, но он отказался. Повернулся и медленно побрел прочь.

Быстро сгущались сумерки. Умид пришел к огромной старой чинаре, растущей в конце улицы. Присел на берегу арыка и стал глядеть на потемневшую воду, слушать, как весело журчит она между могучими корнями дерева, как шепчут тихо о чем-то листья, напоминая ему сказки бабушки. Долго сидел он так задумавшись, пока вдруг не заметил какой-то белый предмет, проплывающий мимо. Ухватившись за прибрежный тростник, зачерпнул ладонью, и у него в руке оказалось надкушенное кем-то яблоко. Он обрадовался и стал с аппетитом есть, хрустя и шумно втягивая в себя сок.

— Ты, наверно, кушать хочешь, да? — услышал он чей-то тоненький голосок позади себя.

Обернувшись, увидел маленькую девочку с чайдушем[6] в руках. Она была в ситцевом красном платьице и зеленой бархатной безрукавке. На голове помятая и выгоревшая от солнца тюбетейка. Множество косичек тоненькими жгутиками рассыпались по плечам. Она смотрела на него не то с удивлением, не то с сочувствием, широко раскрыв глаза и часто-часто моргая. Умид увидел маленькую точечку пониже левого уголка ее плотно сжатого рта и хотел было сказать, чтобы она согнала комара, да сообразил, что это у нее родимое пятнышко, и засмеялся почему-то.

— Ты есть хочешь? — переспросила она, все еще изумленно глядя, как смачно он поедает яблоко.

— Что ты так поздно делаешь на улице? — спросил Умид тоном взрослого человека.

— Еще не поздно. Еще солнышко не уснуло. Во-он, краешек неба красный. Меня бабушка послала по воду для чая. Она себе чай кипятит только из арычной воды. Она говорит, что из водопроводной воды чай совсем невкусный.

— Твоя бабушка права, — сказал Умид и вздохнул. — Мой отец тоже любил чай из арычной воды. Он говорил, что в ней содержатся все соли и минералы земли, оттого и чай из нее вкусный.