Ум лисицы

Она ни словом не обмолвилась Мише о письме и о домработнице, которую легко уговорила, соблазнив ее дачей, а главное, тем, что у них не было и никогда не будет детей.

— У нас гости? — радостно воскликнул Миша, увидев молоденькую особу, словно бы только что покинувшую институт красоты.

В этот день должен был играть «Спартак», Миша очень волновался, предвкушая победу, но то, что он узнал от Жанны, которая познакомила его с этой очаровательной девочкой по имени Таня, сбило его с толку, он едва ли помнил теперь о «Спартаке», мысли его и помыслы закружились вокруг Танечки, как будто жена преподнесла ему бесценный подарок, сказав, что Танечка летом будет жить у них на даче, а зимой в Москве. Опытным глазом он сразу разглядел в Танюше, как он стал называть эту девочку, те особенные, плохо скрываемые черты характера, которые вскружили ему голову, точно он давно уже был знаком с ней, знал ее губы, улыбку, знал, что она курит, щуря глаза в дыме, знал ее говорящие глаза, хотя не мог понять одного: как это Жанна решилась привести в дом такую красавицу?

Впрочем, это нисколько не насторожило его, он даже подумал с благодарностью, что Жанна полностью доверяет ему, что она в некотором смысле дурочка — хорошая, добрая женщина с широкой душой, решившая, как он думал, доказать ему этим жестом свою независимость и то, что она способна отказаться от предрассудков.

— Конечно, тебе тяжело одной, — оживленно говорил он Жанне, соглашаясь с ней во всем. — Такой домище содержать в порядке — это надо всю себя посвятить мокрой тряпке. Тебе надо работать, ходить на этюды, писать… Все правильно. А Танюша — девочка молодая, сильная, справится, она все успеет: и обед сготовить, и в магазин сходить, и убраться, и погулять, — говорил он, с ухмылкой поглядывая на очень скромно сидящую за столом женщину, которая ледяными пальчиками стала доставать сигарету из пачки. Пачка трепетала, шурша в руках, — Танюша волновалась.

Миша щелкнул зажигалкой, перегнулся к ней через стол, поджег сигарету, на что Танюша очень скромно и как-то уж очень торопливо откликнулась:

— Большое спасибо…

— Теперь и покурить можно в компании, — воскликнул он, приглашая посмеяться и Жанну и Танюшу, а сам тоже зажег сигарету, пустив дым в сторону новой своей знакомой, которой всячески хотел понравиться.

Все это заметила напряженно-молчаливая Жанна, похожая в эти минуты на затаившуюся охотницу, подсадная утка которой успела подманить очумевшего от страсти селезня. На лицо ее опять легла сонная улыбка, хотя на этот раз сильный тик передергивал веко левого глаза, мешая ей смотреть на грязного этого мужчину, избалованного и пустого, страдающего лишь оттого, что ему не с кем сыграть партию в шахматы или же если проигрывал «Спартак». Как же она сразу не поняла его?! Семь лет жила с омерзительным типом, привыкла считать себя любимой и любящей, жалела подруг, у которых не сложилась личная жизнь, и стеснялась говорить им о своем благополучии, о том, что подходит очередь на автомашину, что они мечтают объехать на машине Прибалтику и обязательно съездить в Закарпатье. Боже мой, какой самодовольной дурой она была, думала Жанна, видя словно бы во сне оживленного петушка, который ел в этот день с неприятной торопливостью, пополам с глупыми разговорами, с ухаживанием за скрытной Танюшей, которая всякий раз отвечала ему кивком головы — «большое спасибо». Были мгновения, когда Жанне хотелось закричать, завопить во всю силу легких и выгнать всех из дома, но она пересиливала себя и, прикрыв глаза, как бы засыпала с полуулыбкой-полуусмешкой на лице, маясь непроходящим тиком.

Через год Танюша забеременела, и, как Миша ни выворачивался, как ни клялся в своей невиновности, как ни плакал, вымаливая прощения у Жанны и у Танюши, на этот раз ему не удалось выкрутиться. И более того, хитренькая Танюша женила его на себе, родив мальчика, а потом другого: Гришу и Петю.

За эти годы Жанна Купреич резко изменилась к худшему: состарилась лет на десять, стала раздражительной, мучилась бессонницей, от которой спасалась таблетками родедорма. У нее даже с восприятием цвета что-то произошло. Этюды ее приобрели зеленовато-синий, холодный оттенок, были небрежно исполнены, а картины, над которыми она работала, так и оставались размалевками, словно она никак не могла закончить их, разучившись писать маслом. На живопись теперь у нее не хватало терпения, она ругала краски, кисти, холсты, картон… И занялась акварелью, решив, что по своей стихии это более подходящий для нее материал. Уходила теперь из дома с легким по сравнению с прежним этюдником, приспособив для воды круглую грелку, садилась на какой-нибудь пень или поваленное дерево в шуршащем от прошлогодних листьев, коричневом понизу теплом уже лесу и училась заново работать, осваивая трудную технику акварельной живописи.