Улыбка смерти на устах

— Получается, что цепочка — открытая, незамкнутая, — закончил мысль я. — С одной ее стороны находится режиссер Тучков, который убил Бурагина и которого, если ему верить, теперь ждет неминуемая смерть от руки какой-то другой, неизвестной персоны, что тоже находится в игре. А с другой стороны этой цепи располагался ваш отец. Которого убили и который, значит… — Я сделал многозначительную паузу.

Она не въезжала. Ну, мне не привыкать выступать горевестником. То есть безжалостно высказывать в лицо тяжкую правду. Одни сообщения об измене любимого партнера, которые мне приходится приносить клиентам, чего стоят! Однако Полина была мне симпатична, поэтому я постарался изложить свою мысль максимально мягко. Используя эвфемизмы.

— Если ваш отец также состоял в том клубе самоубийц, он мог уйти навсегда лишь после того, как сам кому-то помог…

— Помог — что? — упорно отказывалась понимать она.

Я выдохнул.

— Кому-то расстаться с жизнью.

— Вы хотите сказать… что он, мой папа… тоже кого-то убил?..

— Пока это только версия. Но она, нельзя не согласиться, довольно логичная и внутренне непротиворечивая.

— Но вы же сами говорили! Со слов вашего режиссера, разве нет? Что в клубе были контракты на убийство, а были — лишь на один суицид. Почему мой папа не мог выбрать именно такой? И я не верю — да, не верю! — что он способен убивать! Что вы вообще теперь от меня хотите?!

И тут Порецкая не сдержалась. Слезы хлынули потоком. Девушка пробормотала:

— Извините, — подхватила сумочку и опрометью кинулась в туалет.

Я в одиночестве дожевал, наконец, свой остывший стейк — тоже безо всякого аппетита.

Полина отсутствовала довольно долго. Вернулась с заплаканными глазами и покрасневшим носиком. Прошептала с упреком:

— Зачем вы мне все это рассказали?

— Вы хотели знать правду — я ее вам раскрыл. Именно такой ситуация видится на данный момент. Был ли ваш отец убийцей или нет, это надо выяснить. Как и то, не стоит ли за его смертью кто-то еще. Мне почему-то кажется, что Мачникова действовала не в одиночку. И ее кто-то направлял. Поэтому вопрос: копать ли мне дальше?

— А если выяснится, что мой отец в чем-то замешан? В неприглядном? Вы сообщите об этом властям?

— Согласно закону, я, как и всякий гражданин, узнав о совершенном преступлении, обязан донести о нем. Но все же понимают: ваш батюшка мертв. Дело против него все равно придется прекращать, за смертью фигуранта. Поэтому могу сказать вам прямо сейчас, не для записи и не для передачи: всё, что мне станет известно, останется строго между нами.

— Да, — не колеблясь, ответила она. — Давайте, действуйте. Я хочу знать правду. Какой бы она ни была. — Она помедлила и добавила: — И найдите мне этого, как вы говорите — Клибанова? Организатора цепи.

— Клибанов — по всей видимости, только псевдоним.

— Вот именно. А я хотела бы, чтобы его изобличили. И судили. И дали максимальный срок. Вы разве не понимаете?! — проговорила она с неожиданной страстью. — Мой отец — даже если он вдруг убивал! — во что я, впрочем, не верю! — он на самом деле всего лишь жертва! Жертва интриги!.. Нет, не интриги! Ужасного заговора!.. Воды мне принесите! — властно крикнула она промелькнувшему официанту. — Без газа, теплой! — А потом снова обратилась ко мне: — Вы знаете… — Повисла долгая пауза, она будто бы припоминала. — Я вам не рассказывала, но отец где-то за две недели до смерти действительно стал странно себя вести. Лично мы с ним в ту пору не виделись, однако однажды я позвонила ему сразу после майских каникул — среди дня, хотела срочно проговорить один вопрос. Но мобильный у него не ответил — длинные гудки. Тогда я набрала его рабочий. Ответила секретарша. Сказала: Игорь Николаевич в отпуске. Я удивилась — он вроде никуда не собирался и мне ничего ни о каком своем отдыхе не говорил. Я звякнула по городскому домой — отец взял трубку. И голос его звучал как-то странно, загадочно, заполошенно. Я его спросила, почему он вдруг в отпуске, что делает? Он смутился, начал нести ахинею: мол, домашние дела накопились, надо вещи в стирку, в починку отдать — в общем, ерунду. Ради такого отпуск брать? Я грешным делом подумала, что у него женщина завелась — но почему тогда надо в столице околачиваться, мог бы поехать со своей новой пассией куда-нибудь, средства ему позволяли. Потом я ему еще раз на той самой неделе позвонила, он сначала трубку не брал, потом проговорил что-то невнятное и был какой-то… испуганный, что ли. Прошептал: я не могу, мол, говорить. А потом часа через три перезвонил и звучал совершенно по-другому — благостно и весело: да, говорит, были у меня проблемки, но я их решил, все урегулировал, сейчас вот на дачу мотнулся, отдыхаю. Почему вдруг? Почему отпуск? Почему среди недели он вдруг поехал на дачу? Я вот и думаю — теперь, — голос ее снова дрогнул: — может, это все, — она понизила тон и почти прошептала: — неспроста было?

Римма