Улыбка пересмешника

Вблизи стало видно, что она старше, чем ему показалось вначале. Возраст прятался не в опущенных уголках рта, не в морщинках — как раз морщин у нее совсем не было, — а в выражении лица, во взгляде серых, широко расставленных глаз, в одну секунду изучивших Данилу. Взрослая, опытная, цепкая и очень жесткая — вот как он охарактеризовал бы ее, если бы смог облечь впечатления в слова.

— Поговорите с кем-нибудь другим, — брезгливо бросила она. — Позвольте…

Женщина властно отстранила Данилу и попыталась пройти, но он схватил ее за руку:

— Подождите… это касается вашего дела…

— Мальчик, найди себе другую добычу!

— Мне нужно только поговорить с вами…

— Убери руки! Кому говорят…

Он не отпускал ее, и тогда она прибавила несколько слов, до того грубых, что Прохоров опешил. От такой женщины он меньше всего ожидал услышать грязный уличный мат в свой адрес. Она приняла его за обычного приставалу, и Прохорову кровь бросилась в лицо: да кто она такая, эта высокомерная богатая стерва?! Она ломает жизнь Татьяне, сломает и ему, и даже не узнает об этом! Нет уж…

— Я сказал, послушай меня! — процедил он сквозь зубы, и тут она рванулась в сторону, одновременно попытавшись ударить его ногой в пах.

Данила отреагировал молниеносно: уклонившись, развернул ее спиной к себе и сжатым кулаком ударил по затылку. Женщина тотчас обмякла, и он вынужден был подхватить ее на руки, чтобы она не упала на асфальт. В первый момент Прохоров с ужасом подумал, что убил ее, и руки у него похолодели… Но затем в глаза ему бросилась синяя жилка, бьющаяся на ее шее под тонкой кожей, и он снова начал соображать. «Она всего лишь без сознания. Скоро придет в себя».

Больше Данила не раздумывал: подхватив ее на руки, пошел к джипу, широко улыбаясь и говоря что-то прямо ей в лицо — в надежде, что из проезжающих мимо машин невозможно разглядеть, что происходит на самом деле. Чтобы достать ключи, ему пришлось прислонить ее к дверце, и она тут же повалилась вниз, прямо в мокрую траву. Подол платья у нее задрался неприлично высоко, и стало видно, что на ней чулки, а не колготки.

Вспотевшими ледяными руками Данила дернул дверцу, едва не ударив женщину по голове, подхватил и стал запихивать тело внутрь, на заднее сиденье, уже наплевав на то, что могут подумать, увидев их со стороны. Он слишком далеко зашел! Голова оставалась ясной, и он отчетливо представлял, что ему нужно сделать: аккуратно вывезти ее из города, остановиться где-нибудь в глухом месте, где нет свидетелей, и для начала выпытать у нее, что происходит. А затем…

На «затем» Прохоров сбился. Он понимал, что должен заставить ее молчать, но ум отказывался подсказывать способы решения этой проблемы. Или почти отказывался: на самом деле одно решение, самое радикальное, Даниле пришло в голову сразу, но он сделал вид перед самим собой, что даже не подумал о таком варианте.

Он наконец уложил женщину на сиденье и тут заметил, что правая нога у нее босая. Пришлось искать в траве упавшую туфлю, и, найдя, он тут же зашвырнул ее в салон. Данила чувствовал себя почти спокойно, но сердце билось очень часто, он сам это ощущал. Ему казалось, что каждая проезжающая мимо машина вот-вот остановится, потому что люди не могут не видеть, что он делает, а значит, не могут не вмешаться! Но никто не останавливался, и взгляды пассажиров скользили по ним, словно и Прохоров, и его черный джип, и женщина на заднем сиденье были невидимками.

Согнув ей ноги так, чтобы можно было закрыть дверь, Данила уже собирался сесть за руль, как вдруг в голову ему пришла крайне неприятная мысль.

«А что, если она очнется по дороге?»

Он сразу увидел, какая опасность поджидает его, и ужаснулся. Как он мог не подумать об этом! Ругая себя последними словами, Прохоров бросился к багажнику, выудил оттуда моток веревки, которую всегда возил с собой, и снова забрался на заднее сиденье. Ноги ее он просто обмотал веревкой, а вот с запястьями пришлось повозиться: руки у бабы стали как макароны — тонкие, вялые и, казалось, даже бескостные. Он вспотел, пытаясь связать их так, чтобы она не смогла распутать узел зубами, и теперь едкий пот заливал ему глаза. В конце концов Данила справился и даже изобразил подобие кляпа, оторвав кусок от старой тряпки, валявшейся в салоне: перевязал пленнице голову так, чтоб часть бывшей рубашки — вонючей, в пятнах масла — закрывала ей рот. Он понимал, что, вздумай она кричать, тряпка ей не очень помешает, но счел за лучшее оставить хотя бы такой кляп. «Вырублю ее, если вздумает орать», — со злобой подумал он. Злоба не утихала в нем с того момента, как баба назвала его мальчиком, и он подсознательно разжигал ее в себе, готовясь к тому, что предстояло сделать.