Улыбка и слезы Палечка

Близилась полночь. С колоколен доносилась перекличка ночной стражи. В близлежащих страговских воротах послышались шаги вооруженных. Вернуться в город или остаться здесь? Куда пойти ночью? Домой? Куда? У него нет дома.

Палечек не спеша спустился по откосу — к городу. У ворот его окликнули караульные. Он назвал себя. Воин улыбнулся. Улыбнулся, потому что узнал шута короля Иржи.

— Что ты здесь делаешь в полночь, рыцарь Ян?

— Считаю часы.

— Не знал я, что ты и счетчик тоже славный.

— Только что высчитал, сколько мне жить осталось.

— Ты мудрец, рыцарь.

И воин склонил голову, оттого что в эту серьезную весеннюю ночь не хотел быть беспричинно веселым.

Палечек попросил разрешения посидеть возле караульни.

— Войди внутрь, если хочешь, рыцарь.

Палечек сел на жесткую лавку и задремал.

Сон не мог одолеть его. Он все время просыпался, хотя никто не говорил ни слова. Ему предложили лечь, но он, поблагодарив, отказался.

— Трудно спать в такое время. Подожду еще немного.

И остался сидеть, дремля со склоненной головой.

Караульные сменились и легли на землю, укрывшись плащами. Запел петух. Палечек проснулся.

— Уж день, — сказал он. — Пора идти.

— Поешь с нами хлеба. Найдется и сала кусок. Молока принесут.

— Нет, спасибо. Я есть не буду. Совсем не хочется, — ответил Палечек и поблагодарил за ночлег. — Вы не спали на карауле, а я — на лавке. Но спасибо, что приютили.

И вошел в открытые ворота.

Твердо зашагал к монастырю. В церкви мерцала неугасимая лампада. Палечек заметил тень человека в длинной рясе, направляющегося ко входу в церковь. Он не пошел за ним. Пошел дальше. В сады. В проснувшуюся весеннюю рощу. Ветер улегся, и стояла глубокий тишина, — прощальная тишина ночи. Палечек пошел по тропе, тянущейся между деревьев. Монахи провели ее для удобства своих раздумий. Палечек шел медленно. Он не чувствовал усталости, не чувствовал голода, не чувствовал жажды. Он был только бесконечно печален.

Постоял на краю ельника, миновал старую липу. Ствол ее был расщеплен молнией и скреплен ржавым обручем. В роще была еще тишина, но чувствовалось, что эту тишину сейчас нарушит птичье пенье. И в самом деле, вот уже воскликнула какая-то птица. Низким голоском дала знать о том, что она проснулась и всем пора просыпаться. Ей хором ответили остальные. Болтливые и любопытные, мечтательные и сонные, брюзгливые и озорные. Верх одержали озорные. Огромный воробьиный хор декламировал насмешливые строфы. Выкрикивал нищенскую жалобу о голодной радости жизни.

Палечек посмотрел на восток. Серое небо над далекими возвышенностями, силуэт которых касался небосклона своими изломанными очертаниями, сперва побелело и слегка зарумянилось. В одном месте, казавшемся глазу самым отдаленным, небо было бледно-красное. Там взойдет солнце…

Палечек вперил взгляд в это таинственное место. Край, простиравшийся в ту сторону, вспыхнул, стало видно мельницу и крышу низкого дома. На глазах у Палечка из темноты выросла Прага; он увидал ее башни, церкви, дома и кровли, ее зубчатые укрепления, ее сады и реку, прекраснейшую из всех рек. Она шумела тремя своими плотинами. Шумела там, где броды. Шумела под Вышеградом и вокруг островов.

Палечек свистнул. Позвал птиц, чтоб они его позабавили. Прилетели синички, зяблички и воробьи, дрозды и зорянки, реполовы и хохлатые жаворонки и, садясь рядом с ним, вопросительно устремляли на него свои крохотные черные глазки.

В это мгновенье взошло солнце. Палечек простер к нему объятья. Птицы испугались и отлетели. Но Палечек промолвил:

— Останьтесь, останьтесь, дети. Не покидайте меня, бедного!

Птицы вернулись. Палечек смотрел на выступающий, еще неправильный диск. Он был уже ослепительно золотой. И был день.

Палечек всхлипнул:

— Вы слышите? Король Иржи умер… Слышите? А солнце все-таки встало!

Волна горечи подкатила к сердцу. Он схватился за грудь и упал навзничь.

XXXII

Ян лежал в лучах восходящего солнца.

Очень удивились синички, зяблики и воробьи, серые и черные дрозды, горянки, реполовы, хохлатые жаворонки и голуби, что человек лежит на земле неподвижно.

Смелей всех были воробьи. Понемногу, короткими скачками, приблизились они к нему, стали садиться — сперва на руки, потом на туфли и, наконец, на голову. Запрыгали и защебетали зяблики. Синичек давно уж разбирало любопытство, и они сели на нижние ветки черешни, выбившейся сюда из монастырского сада и после восхода солнца убравшейся первыми цветами.

О, эта слишком ранняя весна!

Синички первые заметили:

— Цветет, цветет!

Но воробьям не было дела до цветущей черешни. Их пора — пора созревания. Поэтому они ничего не ответили синичкам, а только, глядя на лежащего человека, стали настойчиво спрашивать:

— Спит? Спит?

Подбежал хохлатый жаворонок, закивал головой, важно вымолвил:

— Наверно.

Воробушки засмеялись:

— Глядите. Ишь умник. Хи-хи-хи!

Серые дрозды держались поодаль от этой птичьей мелкоты, но их тоже удивляло, что человек так долго спит.

Они подлетели поближе и завели флейтовыми голосами длинный разговор. Это не понравилось черному дрозду, и он засвистел. Посвистел-посвистел и с гордым видом перестал.