Улица младшего сына

Он припал ухом к дверной филёнке. Он ждал, что мать ответит ему, но за дверью было тихо. Если бы Володя мог видеть сквозь дверь, он бы увидел, что мать, растерянно поглядев на Алевтину Марковну, уже протянула было руку к ключу… Но та замотала головой и, сжав пухлый кулак свой с дешёвым перстнем на среднем пальце, показала Евдокии Тимофеевне, что надо хоть раз настоять на своём. Потом она поманила Евдокию Тимофеевну за собой и увела её к себе в комнату.

— Вы должны показать, дорогая, что пересилили его.

— Никогда я с ним так не обходилась, — беспокоилась Евдокия Тимофеевна, а сама всё прислушивалась…

— Вот потому он на всех верхом и ездит! А один раз осадите — только на пользу пойдёт, уверяю вас, голубушка.

Из залы донёсся стук швейной машины. Мать насторожилась. Правда, ничего особенного в том, что Володя сел за её швейную машину, не было: он частенько сам кроил и сшивал паруса для своих кораблей, сам себе ставил заплаты на брюки, порванные во время игры в футбол. И всё же она прислушивалась с тревогой.

— Что вы, золото моё, нервная такая стали? — успокаивала её Алевтина Марковна. — Занялся своим делом; и очень хорошо, что смирился.

— Ой, неспокойно моё сердце! Ведь от него такое всегда жди, что и в голову другому не влезет.

А в зале продолжала гулко стрекотать швейная машина. Она то замирала, то опять начинала стучать, взывая. Потом раздался стук в дверь изнутри.

Послышался голос Володи:

— Мама!..

Евдокия Тимофеевна прикрыла рот рукой, боясь, что не выдержит и отзовётся, — с такой обидой и с такой надеждой звучал голос Володи из-за двери.

— Мама!.. Ты только послушай…

— Ну, чего там тебе? Сиди уж! — не вытерпела мать.

— Мама, я последний раз спрашиваю: откроешь?

— Нет, — чуть не плача, отвечала Евдокия Тимофеевна.

— Ну, как знаешь.

За дверью стало тихо. Слышно было, что Володя отошёл от неё. Потом Евдокия Тимофеевна услышала, что в комнате, как будто тут же за дверью, загудела проезжавшая машина, донеслись голоса с улицы. Она поняла, что Володя открыл окно. Обернувшись и видя, что Алевтины Марковны рядом нет, Евдокия Тимофеевна быстро нагнулась и припала глазом к замочной скважине двери. Она разглядела что-то белое, колеблющееся на голубом фоне неба в раскрытом окне. Дрожащей рукой она поспешила вставить ключ в замок, резко повернула его, отомкнула дверь, дёрнула на себя, вбежала в залу и увидела сына. Он уже стоял на подоконнике и привязывал к оконной раме скрученную жгутом длинную полосу белой материи. На мгновение в одном месте белый жгут развернулся, и Евдокия Тимофеевна увидела знакомую красную метку «Е. Д.».

Сомнений не оставалось: то была большая простыня, разрезанная на полосы, сшитые в длину.

Володя стоял спиной к дверям и не слышал за уличным шумом, как вошла мать. Он уже наклонился над провалом улицы, одной рукой взялся за белую узкую ленту, спущенную за окно, другой схватился за край подоконника. Он согнулся, немного подавшись вперёд, и… почувствовал, как его крепко обхватили сзади и стащили с окна.

— Ты что?! Ты что же это?.. Господи ты, боже мой! — задыхаясь, проговорила мать, повернув к себе лицом незадачливого беглеца, но не выпуская его из рук. — Да ты сам-то соображаешь? — Она зажмурилась, затрясла головой и вне себя от гнева и испуга размахнулась, чтобы дать Володе хорошего шлепка, но тут же снова уцепилась рукой за длинную белую полосу, привязанную к поясу сына.

А Володя стоял бледный, выпятив упрямо губу. Он не выпускал белого жгута, скрученного из кусков разрезанной простыни.

— Неужели правда бы выпрыгнул? — спрашивала его мать и трясла за плечи. — Нет, ты только мне скажи: так бы и выпрыгнул?

— А зачем же ты меня тут заперла? Я же слово дал ребятам, что приду.

— А обо мне ты хоть на столько вот подумал?.. А если б ты, не дай бог, убился?

— Мама, я всё рассчитал, не беспокойся. Я бы вон за ту ветку схватился, если б у меня оборвалось. Ну, и снизился бы. Чего тут страшного! Невысоко совсем, всего второй этаж! Я бы и с третьего…

Тогда мать оттолкнула Володю обеими руками, села на стул и заплакала.

Володя, хмурясь, смотрел на неё. Слёз он не выносил ещё больше, чем грубости.

— Мама… из-за чего ты расстраиваешься? Ну правда же, я бы не убился.

— Уйди, уйди от меня!.. Сердца в тебе нет… Уходи куда хочешь.

Володя потоптался возле матери. Хорошо ей говорить теперь: «Уходи куда хочешь!» Как тут уйдёшь?

— Я так, мама, не пойду. Я лучше совсем не пойду. Ладно, пускай скажут, что я от слова отступаю. Пускай!.. Раз тебе меня не жалко…

— Да иди, иди ты, бога ради! Иди, куда тебе надо.

— Нет, мама, ты меня не гони так. Я так не могу. Не пойду я тогда.

— Да как же я ещё должна тебя уговаривать?

— Не уговаривать, а сказать: «Иди. Я тебе разрешаю. Чтобы в девять был дома». Ну, как всегда говоришь. Сама знаешь…

— Ну, иди, разрешаю. Отвяжись только! Чтобы в девять был, ровно!.. — рассмеялась мать и вытерла сперва один глаз, потом другой.