Улей

Это чувство заполняет и распирает ее изнутри. Одним толчком оно подбрасывает, как мячик, и выталкивает наружу неподготовленную к чему-то подобному душу. К несчастью, без нее, как и без сердца, нельзя жить. С глухим ударом она ухает обратно в тело Евы. Все ее психологические и духовные свойства, чувства и эмоции, наконец, соединяются.

В глазах застывает непостижимое потрясение.

"Господи, Боже мой…"

Тело слабеет. Колени подгибаются. Перед взором мелькают размытые яркие пятна, но чьи-то руки обхватывают ее за плечи, не давая упасть. Тихий голос, по восприятию — слоено острое лезвие, разрезает помутневшее сознание на разрозненные части.

— Ева?

Моргает и, прилагая усилия, фокусирует зрение на высокой темноволосой женщине.

Она старше, чем Ева помнит.

— Ма-а-ам, — голос так тих и слаб, сама себя едва слышит. — Мам…

Женщина порывисто притягивает девушку к груди. Обнимает слишком крепко. А ей ведь и без того дышать нечем…

— Ева, девочка моя… — эти слова вырываются вместе с судорожными всхлипами.

— Мама, — застигнутая врасплох всем ворохом эмоций и чувств, не может сказать ничего другого.

Желает уйти и… желает остаться.

"Нет!"

"Оставаться нельзя…"

— Что же ты? Доченька моя… Что же ты… — мать рассматривает внимательным взглядом, слоено ее действительно беспокоит физическое и душевное состояние дочери.

От взгляда девушки, в свою очередь, не укрываются не весть откуда появившиеся глубокие морщины и темные круги под глазами мамы.

— Нельзя тебе здесь появляться. Нельзя, понимаешь?

— Ладно, — вяло соглашается.

— Только… Скажи мне, как ты?

— Больше не Исаева, — вдруг признается. — Больше не ваш дикий звереныш, которого при необходимости можно закрыть в клетке. Больше не Исаева! Вам не принадлежу.

Ольга Владимировна молчит, не реагируя. Ева видит, как дергается и пульсирует нервное волокно под ее левым глазом, и ожидает живой реакции: крика, плача, истерики, ультиматумов и угроз, переходящих на низкий шантаж…

Мать кивает, опуская взгляд.

— Хорошо.

— Хорошо? И все, мама?

Поджимая губы, женщина сглатывает и повторно кивает.

— И все, Ева.

— Эва.

— Эва.

Это сбивает с толку, дезориентирует и до беспамятства злит. Черт подталкивает выпалить следующие, самые жестокие слова:

— Хотела посмотреть тебе в глаза, мама, и сказать… Я не прощаю тебя. Никогда не прощу!

По лицу Ольги Владимировны судорожными сокращениями проходит волна шока и боли. Маска смиреной доброты расходится по швам. Из трещин выползает измученная душа. Слабая, разрушенная, потерянная.

— Уходи, Эва.

— Уйду!