Улан Далай

– Двое с ведрами – на выход! – с петушиным задором выкрикнул молодой голос.

Обычно за горячей водой и баландой на станциях ходили Очир и Чагдар. Но Чагдара надо сейчас поберечь – не в себе он, нельзя посылать. Проморгался Баатр, отер глаза, приказал меньшому:

– Дордже, ты сегодня пойдешь с Очиром.

Только что очнувшийся от сна Дордже посмотрел на отца – что случилось? Понял, кивнул. Из-под нар выполз Очир. Взглянул на отца, на Чагдара, на распухшее от слез лицо жены. На куль из белой кошмы в ее руках. Молча взял составленные одно в другое ведра.

– Пошли! – сказал брату, спрыгнул вниз и не оглядываясь похромал за конвойным.

Дордже неловко полез из вагона спиной вперед, зацепился полой тулупа, заболтал ногами, ища опору. Развязался сыромятный шнурок – кусок кошмы, что был намотан на сапог, поволокся вслед.

– Дордже, на ноги посмотри! – крикнул Баатр.

Тот взглянул вниз, подхватил шнурок и обмотку, стал не глядя запихивать в карман. Защемило сердце у Баатра: почти сорок зим его последышу, а словно дите несмышленое.

– Умершие есть? Умершие есть, спрашиваю? – повторил хорошо знакомый низкий бас конвойного, которого окрестили Старшим Могильщиком.

– Нет, – Баатр не узнал свой голос.

– Что, съели с голодухи, людоеды? – захохотал Могильщик. – Это хорошо. Надорвались уже трупы врагов народа на себе таскать.

Чагдар, сидевший до того с опущенной головой, взвился, как пружина. Опять ударился головой о нары, громко, сильно. Рванулся к двери. Баатр ухватил его за полу шинели, дернул вниз. Чагдар приземлился с размаху на пол, застонал, закашлялся. Его била крупная дрожь – от ярости ли, от горя ли, от болезни ли…

– Не надо ничего доказывать, – прошептал сыну Баатр.

Женщины поняли, что мертвых пока не заберут, раз Старший Могильщик в вагон не полез. Казалось, весь нижний ярус одновременно выдохнул.

Мальчишки потихоньку сползали с нар – раньше ссыпáлись вниз, словно косточки-альчики, как только дверь открывалась, а теперь слезают медленно, силы берегут. Столпились в дверях, щурятся, надеются согреться. Только не греет зимнее солнце.

– Вон, вон кусочки угля валяются, – услышал Баатр взволнованный голос внука Йоськи. Остроглазый! Видно, с проезжавших платформ нападало.

– Где? Где? – загомонили дети.

– Да вон же, вон! Дедушка, можно мы уголь соберем? – спросил разрешения Йоська.

– Идите, – вытащил Баатр из-под себя кожаный мешок. – Только быстро.

– Я тоже с ними, можно, дедушка? – попросила шестилетняя Надя.

Суконный клетчатый платок с бахромой, намотанный поверх шубейки на вате, сковывал движения – куда ей уголь собирать, наступит на край платка, упадет носом вниз.

– Нет, девочка моя. Тебе еще подрасти надо.

Надя вздохнула, опустила голову.

– Как я теперь подрасту? Мяса-то нету.

– Не вздыхай, не гневи бурханов. Стой на карауле – следи сверху, вдруг поезд по рельсам пойдет, тогда им крикнешь, – предложил дед.

Надя приосанилась, встала посреди дверного проема.

Баатр оглянулся и встретился взглядом с невесткой. Та молча вынула из кармана зеркальце, покачала головой. Кивнул Баатр невестке – Булгун встала, пошла со своей ношей в темный угол, где лежали мертвые дети. Женщины проводили ее взглядом, забормотали молитвы.

– Дяди, дяди с едой возвращаются! – раздался радостный возглас Нади.

Женщины оживились, полезли в поклажу за деревянными чашками. Алта и Сокки, не слезая с нар, протянули свои посудины. Булгун поставила их на пол перед свекром. Протянула черпак.

– Так, сначала кипяток, а потом баланда. Баланда дольше не остывает, – напомнил Баатр.

– Хорошо, хорошо, – послышались голоса.

– Внучка, зови мальчишек.

– Кушать! – приставив ладошки в рукавичках ко рту, крикнула Надя.

Мальчишки потянулись к вагону, отирая о штаны измазанные углем руки. Йоська на правах старшего волок за собой мешок с добычей.

– Теперь согреемся! – галдели мальчишки наперебой. – Согреемся!

– Посторонись, сестренка! – попросил Йоська, силясь закинуть мешок с углем наверх. Но девочка не могла оторвать глаз от несущих еду дядей.

Со смертью Розы еще на одного едока стало меньше, подумал Баатр. Когда их грузили – было сорок человек. Теперь осталось тридцать четыре. Старик Чованов от ожогов умер, его старуха на три дня позже, потом стали уходить дети. Первым – младенец Алты, молоко у нее пропало. Потом двое годовалых мальчишек – от холода. Пусть Роза будет последней ушедшей. Пусть оставшиеся доедут живыми.

– Дядя, дядя, поезд! – вдруг пронзительно закричала Надя.

Баатр, помогавший внуку затаскивать мешок с углем, резко поднял голову. Припадая на правую ногу, Очир уже подходил к вагону с двумя ведрами кипятка. А Дордже, поставив свою ношу на шпалы соседнего пути, поправлял размотавшийся кусок кошмы на втором сапоге. На него почти бесшумно надвигалась черная, залитая мазутом бочка-цистерна. Послышался свисток маневренного паровоза, удар – и согнутая фигурка бочком рухнула между путями, опрокинув ведра.

«Тридцать три осталось, – подумал Баатр, – только нечем кормить их сегодня».