Уклоны, загибы и задвиги в русском движении

Для нормального русского человека это вещь совершенно невозможная. Я могу уважать и ценить инородца, разделившего со мной тяжкий труд, особенно воинский. Я и полюбить мог бы такого человека, но только не так, как любят сына, брата, отца. Мне даже и неважно было бы, хорошо ли он говорит по-русски, знает ли Пушкина, верит ли в Христа или Перуна. Уважать и любить можно любого работника, сотрудника, соратника, свою рабочую лошадь или дойную корову, наконец. Но никто и никогда не заставит меня принять в семью ни лошадь, ни корову, ни работника, не заставит меня относиться к ним как к родным. Как ни одну даже самую лучшую в мире женщину я не соглашусь принять вместо своей родной матери. Это — совершенно разные вещи! А если меня будут пытаться склонить к тому силой, я возьмусь за оружие.

Моя семья — это моя семья и только.

Мой народ — это мой народ и только.

Замечательно в этом контексте откровенное признание авторов: «Консерваторы видят в частях нации членов семьи — если это не родные дети, не своё племя, то государство выступает как сиротский приют, усыновляющий племена» (39).

Вот-вот, именно: государство как сиротский приют. Так смыслократы понимают идеал! Большое спасибо. Мы это знаем не понаслышке. Мы, русские, всей шкурой восчувствовали, что это значит, когда тёплый родительский дом превращается в сиротский приют, ведь именно в такое горько-сиротское положение нас сразу же поставила советская власть. А каково иным детишкам, инородцам, у которых живы папа-мама, когда их в сироты записывают, под приёмных родителей отдают? Ведь у них и свои настоящие родители есть, любимые, чтимые, а им говорят: нет, дорогие, вы теперь дети другого рода-племени! Ведь так вам же лучше, сытнее, почётнее! А они не хотят менять родных — на почётных… А при этом каково родным-то детям, когда их дом наполняют чужие сверстники, к которым требуется относиться как к своим, отдавая, хочешь-нехочешь, любимые игрушки и самые сладкие кусочки? Каково, наконец, жить законному наследнику хозяина-отца, в доме, где распоряжаются сменяющие друг друга отчимы, при которых бегают по двору десятки детишек, все одинаково свои, все одинаково чужие? Как чувствовал бы себя Телемах, если бы Пенелопа, вместо того, чтобы ждать Одиссея, вышла бы тем временем разок-другой-третий замуж, наплодя полный двор бастардов, претендующих на хозяйство телемахова отца? Не схватился ли бы законный сын царя Итаки раньше времени за отцовский лук?!

Кто хозяин в доме: вот вопрос, который ежедневно решают народы, собранные под крышей одного государства. И решают его не на собраниях и в Госдуме, а на площадях, улицах и рынках, в милицейских кутузках и судах…

Дают вам шкатулку с секретом, сверху надпись: «русский народ». Открываете — а там Махнач и Фролов, Леонтьев и Малер, Хазанов и Жванецкий, Жириновский и Хакамада, Чубайс и Гайдар, Явлинский и Елена Ханга, и Минтимер Шаймиев, и Рамзан Кадыров и прочие, и прочие, и прочие в том же духе. И все кричат, пищат: «Мы русские! Мы за Россию! Люби нас! Принимай в свой дом! Защищай! Угощай!». Дурдом? О, да! Нормальным людям это видно сразу, но авторы РД не видят того в упор.

Я люблю свой русский народ и мне совсем не всё равно, русский ли он на самом деле или мне подсовывают вместо него суррогат, подделку, слепленную из иного этнического материала, которую я любить не хочу. Как я могу по-родственному любить то, что мне не родное? Русским ведь нельзя стать, им можно только родиться.

Тот состав авторов, который сложился вокруг РД, категорически не способен встать на такую точку зрения (подозреваю, правда, что большую их часть «ведущие смыслократы» просто не спросили). Тем хуже для них, ибо поднимающийся, как гигантская волна, русский национализм снесёт их на обочину истории. Попробую ещё подразъяснить, почему.

Сверхнационалисты-смыслократы пишут об «инстинктивном стремлении людей к правде сверхнационализма» и в качестве примера рассказывают о том, как коммунисты проэксплуатировали это стремление: «Ленин, придя к власти, переосмыслил интернационализм как способность представительствовать от имени “всех угнетённых народов” — фактически тем самым он обозначил начало перехода от идеологии Коминтерна на рельсы традиционной державной сверхнациональной идеи, хотя и завёрнутой в марксистскую риторику» (59).