Уинтер-Энд

Первый привлекает мое внимание тем, что я не знаю снятого на нем человека. Точнее сказать, мальчика лет пяти-шести, глядящего в объектив камеры широко раскрытыми, испуганными глазами. На втором присутствует одетый для рыбалки отец, за спиной его тянется вереница деревьев и блестит озеро — точь-в-точь как на снимке из кабинета Валленса. Рядом с отцом стоят Генри Гарнер и сам доктор. На обороте карандашом написано: «Озеро Клэй, большая добыча Джоша (его черед фотографировать)».

Я вглядываюсь в лица этих людей, и у меня начинает покалывать кожу. Все они уже мертвы и двое из них почти наверняка убиты Ником. А третий — мой отец — тоже его жертва? И именно поэтому Ник так много знает о нем и об обстоятельствах его смерти?

Перед тем как снова убрать все в коробку, я приподнимаю две последние оставшиеся в ней вещи и обнаруживаю под ними пожелтевший от старости листок бумаги, на котором значится название «Святого Валентина» и его эмблема.

Некоторые из учителей Мэтью жалуются на его поведение. Открытые попытки сорвать урок за ним не числятся, однако, по их докладным, он несколько раз отказывался выполнять домашние задания, а на уроках уделяет им мало внимания или не уделяет никакого.

Возможно, нам придется перевести его в другую школу. Наш персонал делает все возможное, чтобы привить ему представления о дисциплине, и внимательно наблюдает за ним — на случай, если его поведение является симптомом чего-то более серьезного.

Под запиской стоит подпись: «Генри». Я затрудняюсь понять, как она оказалась среди вещей моего отца. Возможно, он оказывал «Святому Валентину» какие-то юридические услуги, не знаю, однако я чувствую, что кожа моих ладоней туго натягивается, что их снова начинает покалывать. Перед моими глазами пляшут лица с фотографии на рыбалке. Мертвый Гарнер на дне Черного оврага. Стерн среди обломков машины. Валленс, уронивший голову на письменный стол своего кабинета. Мой отец с залитым кровью лбом на пассажирском сиденье рядом со мной. И женщина из медальона…

«Женщина, чья фотография находится в медальоне, — жертва преступления, которое долгое время оставалось безнаказанным…»

Что же они сделали, эти четверо, — убили ее?

Я отметаю эту мысль, едва она приходит мне в голову. Отец был настолько далек от убийства, насколько это вообще возможно. У него, как и у любого были свои недостатки, однако преступником он не был.

И это оставляет меня практически ни с чем. Мне необходимо узнать, кем была женщина из медальона, но для этого нужен Николас. Я набираю на моем сотовом номер того, с которого он звонил мне, однако получаю автоматическое сообщение: абонент недоступен.

Я ложусь, фотография троих мужчин стоит перед моими глазами вместе с фотографией неизвестной женщины. Она словно парит в воздухе, недосягаемая, — широко раскрытые, доверчивые глаза, улыбка сильного, но почему-то не уверенного в себе человека. И в ее лице проступает нечто знакомое. Скулы. Разрез глаз.

Сходство, и настолько сильное, что я почти готов поверить: это семейное сходство с мальчиком, фотографию которого отец оставил на чердаке Бена.

Еще один вечер, еще один взгляд на часы, еще одно нажатие на кнопку дверного звонка. В моих влажных от волнения ладонях еще один букет и еще одна бутылка вина.

На этот раз Джемма заставляет меня простоять на ступеньках чуть дольше. На ней облегающая черная блузка, резко контрастирующая с ее светлыми волосами, и такая же черная юбка.

Мы, как и было задумано, заказываем пиццу. После того как ее доставляют, мы лежим на диване — я обнимаю Джемму рукой, она прижимается ко мне, — смотрим «Ганнибала», едим пиццу, запивая ее вином. И на середине фильма теряем интерес к нему, все наше внимание обращается исключительно на нас самих. Мы любим друг друга, медленно и ласково, тела наши сплетаются нежно, но страстно. А после любим еще раз, уже под белоснежными, пахнущими прохладой простынями. Она засыпает первой, я какое-то время смотрю на нее, неподвижно лежащую рядом со мной, и чувствую, как ее сердце бьется в унисон моему.

Я всегда считал, что, глядя на спящего, ты видишь его настоящее лицо. Дневные заботы и тревоги уходят, черты смягчаются, лицо осеняет покой, который редко можно увидеть в дневные часы. Джемма с упавшими на щеку волосами и тенью улыбки на губах — это, может быть, самое прекрасное, что я когда-либо видел.