Чем Ганди, отдавший жизнь за свободу и независимость своей страны, заслужил столь нелицеприятное обращение? Для ответа на этот вопрос профессор Джонатан Роуз предложил рассмотреть отношение Черчилля к Ганди в свете мнения политика о Махди — вожде освободительного движения в Судане, основателе Махдистского государства Мухаммеде Ахмеде ибн ас-Сайиде абд-Аллахе (1844–1885). Безусловно, сравнивать Махди и Ганди нельзя. Но, учитывая освободительный характер возглавляемых ими движений, анализ отношения Черчилля к Махди действительно помогает пролить свет на поставленный вопрос. Тем более что это отношение хорошо известно и достаточно четко изложено Черчиллем в «Речной войне». Он не критикует Махди, а относится к нему с сочувствием и даже уважением. Можно было бы, конечно, возразить, что эта точка зрения высказана в 1899 году и отражает взгляд молодого автора. Но нет. В 1933 году Черчилль подготовил переиздание «Речной войны» и не стал менять описание жизни суданского пророка, что тем более удивительно на фоне критики Ганди и его последователей.
Одним из объяснений кажущегося несоответствия в оценке Ганди и Махди является то, что Махди скончался до того, как ему удалось одержать окончательную победу, да и само его движение потерпело неудачу и больше не представляло угрозы для Британской империи[274]. У Черчилля вообще всегда было романтичное и несколько идеализированное представление о проигравших — тех, кто отдал свою жизнь за идею, кто осмелился подняться против превосходящих сил противника и пасть смертью героя. В этом плане очень характерно его замечание, касающееся Гражданской войны в США и «потрясающего» романа Маргарет Митчелл (1900–1949) «Унесенные ветром». Черчилль был восхищен «драматичным сопротивлением» армии конфедератов, которые, по его мнению, не имели «ни малейшего шанса» против превосходящих их сил Севера[275]. Но Ганди не был в числе проигравших. Его движение за независимость набирало силу и вполне могло одержать победу.
Если следовать этой логике, то становятся понятными не только резкие выпады в сторону «мятежного адвоката», но и то, что в глубине души, несмотря на все колкости, Черчилль не испытывал к своему противнику ненависти. Приведенное выше высказывание о «босоногом факире» достаточно широко известно и часто встречается в публикациях. Но куда менее известно, что после принятия в 1935 году нового законопроекта об управлении Индией, который ознаменовал собой значительную победу Индийского национального конгресса, Черчилль поздравил Ганди с успехом[276]. За год до этого, он также выразил «свое искреннее восхищение его героическими усилиями, направленными на улучшение условий угнетенных слоев населения»[277].
В августе 1935 года Черчилль пригласил к себе в Чартвелл одного из сторонников Ганди, индийского промышленника Гханшьям Дас Бирла (1894–1983). Во время беседы, которая продлилась два часа, Черчилль признался, что
Индийский лидер также относился к британскому политику сдержанно, без неприязни. После того как Бирла передал содержание разговора, Ганди сказал: «У меня остались хорошие воспоминания о мистере Черчилле в период его руководства Министерством по делам колоний. Еще с того момента у меня сложилось впечатление, что так или иначе, но я всегда могу рассчитывать на его симпатию и добрую волю»[279]. В 1944 году Ганди направит британскому премьеру письмо, в котором коснется прозвища, которым тот наделил его, — «полуголый факир». Он сочтет его за «комплимент, хотя и ненамеренный»[280].
Во время беседы с Бирла Черчилль заметил, что не встречался с Ганди, когда тот приезжал в Англию. Но теперь он с удовольствием узнал бы его поближе и даже вновь посетил бы Индию. Но ни визит в Индию, ни встреча с Ганди так и не состоятся. Зато Черчилль виделся с Джавахарлалом Неру (1889–1964). Их познакомил Клемент Эттли, по словам которого двое выпускников Хэрроу быстро нашли общий язык. Черчилль выразил восхищение храбростью Неру в борьбе с массовыми беспорядками, а тот в свою очередь отметил, что с наслаждением читал книги знаменитого британца. «Их беседа проходила очень дружелюбно, — вспоминал Эттли. — Между ними возникло настоящее доверие, которое, насколько мне известно, сохранилось в дальнейшем»[281].