Уинстон Черчилль. Против течения. Оратор. Историк. Публицист. 1929-1939

Тогда своими наблюдениями Черчилль поделился только с близким другом. Впоследствии он еще не раз будет возвращаться к этой теме, декларируя свои взгляды публично. То в феврале 1934 года он заявит в палате общин, что «ни один из уроков прошлого не усвоен, ни один из них не учтен в нашей практике»[214], то в тех же стенах в мае следующего года он вновь выступит с негодующей речью: «Когда можно было все исправить, предостережениями пренебрегли, сейчас, когда положение дел стало неуправляемым, мы стали прибегать к лечению, но слишком поздно. В этой истории нет ничего нового. Она так же стара, как книги Сивилл. Она относится к той мрачной категории бесплодности опыта и неспособности человечества к обучению. Недостаток в предвидении, нежелании действовать, когда действия просты и эффективны, отсутствие ясного мышления, беспорядочные обсуждения, пока не грянет кризис — все эти особенности бесконечно повторяются в истории»[215].

Возможно, именно по этой причине Черчилль посвятил «Мои ранние годы» не конкретной личности, как он это обычно делал, а «новому поколению», в надежде, что именно «новому поколению» удастся избежать роковых ошибок прошлого.

А пока Черчиллю приходилось иметь дело и решать государственные проблемы со своими современниками. Да и сам он еще не был списан в запас. Он искренне верил, что еще не сказал последнего слова, не написал последнюю книгу и не завершил последний бой. Так оно и было. Ему еще предстояло многое сделать, многое он мог и предотвратить. Но в решающий момент его голос не будет услышан. Сегодня его коллег в правительстве можно обвинять в недальновидности и не благоразумности, но в конце 1930-х годов у них были свои аргументы в пользу того, чтобы оставить предостережения политика без внимания. Да и сам Черчилль к концу 1930-х годов растратил политический капитал и исчерпал кредит доверия. Это произошло не сразу, но две вехи прослеживаются отчетливо. Одна будет рассмотрена в этой главе, другая — в следующих.

Закат Черчилля в 1930-е годы начался там, где началось его восхождение, — в Индии.

Вопрос о дальнейшей судьбе колонии уже давно грозовой тучей навис над Британской империей. Причем в этом гордиевом узле переплелось сразу множество проблем — демографические, этнические, конфессиональные, политические и экономические. Население Индии, которое и так превышало по численности население всех остальных британских колоний, продолжало стремительно увеличиваться. На субконтиненте были распространены свыше четырехсот языков, а уровень грамотности достигал всего 12 %. Свою лепту вносило длившееся уже несколько веков этно-конфессиональное противостояние мусульман и индуистов. Даже незначительная сегрегация могла спровоцировать столкновение между миллионами людей. «Их разделяла глубокая пропасть, — замечал Черчилль. — Все противоречия между Францией и Германией или, скажем, между католиками и протестантами, вместе взятые, не сопоставимы и с десятой долей глубины этой пропасти»[216]. Оставляли желать лучшего и санитарно-эпидемиологические условия, а также решение продовольственного вопроса. Учитывая, что большинство жителей Индии исповедовали индуизм, в котором корова считается священным животным, на территории субконтинента насчитывалось более семьсот миллионов единиц крупного рогатого скота, и это в то время, как большая часть населения находилась на грани голода[217].

В 1919 году британским парламентом был принят «Закон об управлении Индией», известный также, как «реформа Монте — Челмсфорда»^{11}. Согласно этому законодательному акту была введена диархия, предусматривающая разделение исполнительной власти в провинциях между губернатором, который отвечал за финансы, судебные учреждения, армию, полицию, и региональными министрами, в ведении которых находились сфера образования, здравоохранения, коммунальные службы и т. д. Также были предоставлены избирательные права: одному проценту населения при выборах в центральное законодательное собрание и трем процентам — при выборах в региональные собрания провинций.