Уинстон Черчилль

«Это латинская грамматика». Он раскрыл сильно истрёпанную страницу и указал на два столбика слов в рамке. «Ты должен это теперь выучить», — сказал он. «Я вернусь через полчаса и прослушаю тебя».

Так я и сидел тогда в мрачный день в мрачном учебном классе со скорбью в сердце, а передо мной лежало первое склонение.

Mensa — стол

Mensa — о стол

Mensam — стола

Mensae — (относящийся к) столу

Mensae — столу

Mensa — от или со столом

Что, чёрт побери, должно это означать? Что за смысл у этого? Это казалось мне чистой тарабарщиной. Ну что ж, я по меньшей мере мог сделать единственное: выучить наизусть. Так что я, насколько позволяла мне моя внутренняя скорбь, набросился на загадочную задачу. Через некоторое время учитель вернулся.

«Ты выучил?» — спросил он.

«Я полагаю, что я могу ответить урок наизусть», — ответил я и монотонно прочёл урок.

Он казался удовлетворённым, и это придало мне мужества для вопроса. «Что же это собственно означает, сэр?»

«То, что тут написано. Mensa, стол. Mensa — это имя существительное первого склонения. Существует пять склонений. Ты выучил единственное число первого склонения».

«Но всё же», — повторил я, — «что же это означает?»

«Mensa означает стол», — таков был ответ.

«Почему же тогда однако mensa означает также: о стол», — продолжал я настаивать, — «и что это значит: о стол?»

«Mensa, о стол, это звательный падеж».

«Но каким это образом: о стол?» Моё врождённое любопытство не давало мне покоя.

«О стол — эта форма употребляется, когда обращаются к столу или когда окликают его».

И тут он заметил, что я не понимаю его: «Ты употребляешь эту форму именно тогда, когда разговариваешь со столом».

«Но я ведь никогда этого не делаю», — это привело меня в состояние неподдельного изумления.

«Если ты тут будешь дерзить, тебя накажут, и основательно, это я могу тебе гарантировать», — таков был его окончательный ответ».

Намек классного наставника на наказание, продолжает Черчилль в своих воспоминаниях, должен лишь был подтвердиться чересчур хорошо. Телесные наказания березовыми розгами, а-ля Итон [4], стояли на первом месте в школе Святого Джеймса. Но я убеждён, что никто из учеников Итона и совершенно определённо — никто из учеников Харроу [5] не получал когда–либо столь ужасных ударов, как те, что наносил директор маленьким мальчикам, доверенным его попечению и власти. Жестокость обращения превосходила всё, что стали бы терпеть в государственных исправительных учреждениях. Литература в последующие годы дала анализ возможной подоплеки такой жестокости.

Маленькому Черчиллю было тогда семь лет от роду. Два года провёл он в школе Святого Джеймса. Он не учился, снова и снова он подвергался телесным наказаниям, он всё ещё не учился, однажды из протеста он растоптал соломенную шляпу директора (можно себе представить, с какими последствиями), он шепелявил, он начал заикаться. Его родители ничего не замечали, когда он приезжал домой на праздники, они снова и снова отправляли его обратно в его преисподнюю — в течение двух лет. Затем наконец его здоровье было подорвано — ему ещё не было полных девяти лет — и его родители пришли в ужас и послали его в другую школу, в Брайтон на берегу моря — по причине хорошего морского воздуха.

Школа в Брайтоне была несколько менее аристократической и несколько мягче, но она была всё того же покроя; и как и всегда, ущерб был нанесён. Юный Черчилль не учился и в Брайтоне, а позже и в Харроу, куда его собственно говоря не должны были бы принимать — на вступительных экзаменах по латыни и математике он сдал чистые листы; однако директор решил, что было бы нехорошо отказать в приёме сыну знаменитого лорда Рандольфа Черчилля. В Харроу он затем стал вечным второгодником. Только лишь в английском он показывал блестящие результаты, ко всему же остальному разум его был заблокирован. В школьном спорте он также был упрямым отказником, он ненавидел крокет и футбол так же, как латынь и математику. Школьных друзей он также не приобрёл. Было ясно, что он ожесточил своё сердце против школы, школьного принуждения, школьных обычаев, он начал внутреннюю забастовку, и он угрюмо и решительно продолжал её — в целом в течение двенадцати лет. Обучение в дорогой школе было зря на него потрачено. Он покинул её необузданным и без печати школы, в том числе невоспитанным и необразованным. Среди англичан своего класса, да даже вообще среди англичан, позже в течение его жизни это делало его несколько чужаком — то, что несмотря на годы, проведённые им в Харроу, он как раз не стал истинным продуктом английского воспитания аристократической частной школы — вовсе не сдержанным в своих высказываниях и не высокомерно скромным, не игроком в крокет, не отшлифованным «джентльменом», но он стал скорее характером из времён Англии Шекспира, которая еще не знала никаких частных школ. И также ему всегда не хватало основательного общего образования, несмотря на усердное самообразование в последующие годы и несмотря на огромные собственные достижения в области литературы и истории войн.