Уинстон Черчилль

В своей самой первой парламентской речи в качестве главы правительства, знаменитой речи «Кровь, пот и слёзы» от 13 мая 1940 года, Черчилль объявил, что его политика исчерпывается тем, чтобы вести войну — войну против чудовищной тирании, которая никогда не будет превзойдена в мрачном каталоге преступлений человечества; и что его единственная цель это победа — победа любой ценой. Многие из его слушателей — которые ведь были рассудочными, прошедшими через многое английским парламентариями и слушали всё это весьма спокойно, без бури аплодисментов — пожалуй посчитали это за витиеватую риторику Черчилля, к которой они были привычны. Однако как оказалось, он имел это в виду абсолютно серьёзно.

Двумя неделями спустя он сделал это ещё отчётливее. После Дюнкерка, когда на какое–то время никто в Лондоне не был уверен, повернёт ли теперь Гитлер против шатающейся Франции или против почти безоружной Англии, Черчилль заявил парламенту: «Я в это не верю ни на мгновение, но если должно будет случиться так, что этот остров будет покорён и обречён на голодную смерть, то наша империя и наш флот будут продолжать сражаться до тех пор, пока не наступит момент, и Новый Свет с оружием выступит за освобождение Старого Света». Это было сильно сказано, и парламент, во всяком случае его консервативное большинство, снова слушал его в молчании — в молчании, которое могло означать и взволнованность, и беспокойство, или все же также и молчаливое неодобрение.

Но Черчилль знал, что он говорил; и он знал, как это осуществить. В тот момент, когда ещё в Англии почти каждый думал лишь о выживании — а многие политики пожалуй уже и о том, как после некоторого сопротивления потихоньку суметь выйти из этой аферы — Черчилль уже планировал новую военную коалицию с Америкой и полную победу этой коалиции. И если для полной победы этот остров должен будет быть принесён в жертву — ну что ж, пусть тогда так и будет. Эта неслыханная решимость на победу любой, буквально любой ценой — вот что сделало Черчилля в 1940 году человеком судьбы.

Черчилль и Англия в 1940 году — это было не одно и то же, хотя сам Черчилль всегда утверждал это. «У вас львиные сердца», — великодушно объявил он позже, — «мне выпало на долю лишь дать льву рычание». Однако это было слишком скромно.

Несомненно, что в замечательных успехах обороны Англии в 1940 году — самоотверженное спасение армии из горящего, окружённого Дюнкерка, победа в воздушной битве над Англией и египетский Танненберг [14], с которым к концу года была уничтожена итальянская африканская армия — личный вклад Черчилля невелик; он более их комментировал, нежели побуждал, а Англия бы и без Черчилля, прижатая к стене, стала бы обороняться. Флегматичного, бедного фантазией упорства и храбрости в несчастье в Англии всегда хватало. Но что бы из этого сделали без Черчилля и как бы дело пошло дальше, это другой вопрос. В основном Англия и в героические часы своей истории не упускала полностью из вида своей благоразумной выгоды и знала, когда вовремя закончить свои войны. Совсем уж безосновательно она бы не получила своё прозвище «коварный Альбион». То, что в этот раз дело пошло настолько иначе, это работа Черчилля.

В примечательно крепком нервами самоощущении и вере в себя, с которыми Англия защищала себя сначала в 1940 году, несомненно также имелось стремление к самоизоляции. Сотни английских рыболовных, малых транспортных и спортивных судов — фактически скорлупок — в конце мая, когда во Франции всё рухнуло, совершенно без понуждения и на свой страх и риск переплывали Ла — Манш под градом бомб из Дюнкерка, чтобы помочь вызволить армию, доказав тем самым не только своё геройство, но и свой инстинкт островитян. Король Георг VI. — гораздо более типичный англичанин, чем Черчилль — писал тогда в своём частном письме: «Лично у меня гораздо лучше на душе, что у нас теперь больше нет союзников, с которыми мы должны церемониться и с которыми должны бережно обращаться.» А некий английский дипломат выразился об этом кратко — и именно в осторожном контактном разговоре, которые тогда исподтишка происходили тут и там с нейтралами, а также и с немецкими посредниками, и в которые Черчилль, когда он о них слышал, врывался как лев: «Время европейских гарантий для Англии прошло; Англии следует теперь думать о самой себе».

Вероятно, этот дипломат при этом выражал задушевные мысли англичан в гораздо большей степени, чем Черчилль, когда тот после Дюнкерка говорил о том, что он будет продолжать сражаться и после потери этого острова, или когда четырнадцатью днями позже, после капитуляции Франции он объявил: «Чего мы требуем, это справедливо, и мы ни от чего не откажемся. Мы не уступим ни на йоту. Чехи и поляки, норвежцы, голландцы и бельгийцы объединили своё дело с нашим. Все они должны восстановить справедливость. Нацистская тирания, с другой стороны, должна быть сломлена навсегда». В принципе Черчилль уже в 1940 году, когда Англия ещё сражалась просто за своё существование, требовал от Гитлера безоговорочной капитуляции.