Уйма

Всякая власть — это секретное выделение общества. Вещество это несёт в себе полный набор тех элементов, которыми живёт или умирает оно. Парламент в этом смысле — наиболее объективная субстанция. Анализируя его, опытный лаборант легко определяет состояние всего организма. В парламент попадают наиболее активные элементы общества: как созидательного, так и разрушительного начал. Если последних большинство, в организме накапливаются продуцируемые ими выделения. Они, в конце концов, и убивают. Сначала орган. А затем и организм.

РембО и РЕмбо — всё равно, что Барбюс и барбос.

У него с молодости такая спина, что даже сквозь пиджак угадывалась майка.

А её звали Милазина. О ней говорили: разрушительница собственной судьбы.

Неправда ли, звучное сочетание: Мила Зина Уйма?!

Он чуть было не клюнул на её фамилию. Некоторое время даже размышлял над тем, не взять ли её себе.

Поэт с такой фамилией — это что–то! Так говорила она. И он соглашался. Такая фамилия для творческого человека — пятьдесят процентов популярности.

Из хрупкой трепетной девочки она (для окружающих необъяснимо почему) превратилась как бы мгновенно в женщину: тонкую сильную. Сдержанную. Такой, скажем, взрослой её сделал аборт. Адские муки так потрясли её тело и душу, что став ещё более привлекательной, она возненавидела секс.

Шло время. И если бы не ежемесячное напоминание, она бы и не вспомнила о своей половой принадлежности.

А вот экспромт Пестика:

Все в ажиотаже:
Гениален ты.
Красишь, мажешь в раже…
А твои холсты
(ЁКАЛЭМЭНЭ)
Не висели даже
Около
Манэ.

Насочинял из ревности. Художник Маня вдруг воспылал к Милазине чувствами. Подарил картину «Потроха», которая, как сам выразился, оценена была в пятьсот долларов. И хорошо сделал, что подарил. Лучше средства для отвращения и придумать нельзя было. Милазина, как только увидала внутренности вспоротого рыбьего брюха, так и всё. Ни картину не приняла, ни руку с сердцем, которые Маня предлагал с упорством южанина, да ещё Скорпиона по знаку.

Умопомрачительная жара. Как в то лето. Дождя не было более двух месяцев. И на грешные наши головы вместо неземной влаги свалилась холера.

Не смерть страшна, а позор! — изрёк Анапест и бросился искать бензин. Раскупаемый за большие деньги этот продукт — им отчаявшиеся обыватели мыли руки, спасаясь от инфекции — стоил дороже золота. Отдав накопленную на чёрный день валюту, поэт раздобыл канистру марки 100. Леваки, продавшие дефицитную жидкость, уверяли, что это самый лучший бензин. Однако залитое в бак допотопного, но всегда надёжного драндулета, горючее это на первых же метрах вызвало в карбюраторе бедолаги такой чох, что Анапест испуганно подумал: взорвётся, не выберусь…

На дико пустой и белесой от пыли окраине, откуда ни возьмись, чуть не угодила под колёса нищенка. В напущенном на глаза каком–то сером платке, в истрёпанной у колен тонкой тёмно–зелёной юбчонке и заправленной в неё мужской майке: тощая и чёрная от загара и яркого солнца, она что–то выкрикивала тонкогубым, словно обугленным, ртом. Анапест резко затормозил. Машину занесло на пухлую от слоя пыли обочину. И ещё не рассеялось жёлтое облако, поднятое колёсами, в салон влезло и обессиленно откинулось в кресло это неожиданное существо. А что если она заразная? — пронеслось ужасное.

— Не дрейфи! В порядке. Поехали, — неожиданно чисто и, можно сказать, звонко прозвучал голос нищенки.

— А куда тебе надо? — немного поуспокоившись, спросил поэт.

— Долго объяснять. Поехали.

Анапест хотел сказать ещё что–то. Но машина уже дёрнулась. Словно попыталась вырваться из его рук.

Драндулет понёсся, что называется, с места в карьер. И вскоре уже катил по пустынному просёлку. Почему–то всё дальше от шоссейки, что, между прочим, казалось странным и самому водителю. И он, не выдержав обуревавших его сомнений, спросил:

— Куда это нас несёт, ты не скажешь?

Он спросил это с некоей долей иронии, чтобы как–то скрыть, смазать всю нелепость своего вопроса.

— Недалеко. Тут рядом. Скоро уже, — отвечала с паузами между фразами пассажирка.

— Тебе что ли туда надо?

— Непременно. Ненадолго заглянуть.

— Мне что, пожалуйста! Завезу, хотя еду я совсем в другую сторону.

— Это лишь поначалу кажется, что в другую. А потом, выходит, что всем в одну сторону.

— Быть может, я и есть тот редкий человек, что способен понять такие вот странные речи.

— А мне всё равно. Хотя я тут собственно из–за тебя.

— О чём ты? Я тебя впервые вижу.

— А я тебя давно знаю.

— Ты хочешь меня удивить?

Анапест покосился на попутчицу. И поразился перемене. Платок сбился на затылок. Открыв крупные светло–карие глаза. Выпуклый лоб. Брови черны. Нос… Такие носы у женщин Анапест просто обожал. Для него обладательницы этих аккуратненьких, в веснушках носиков были признаком чувственного совершенства. Ими, по мнению поэта, обладали натуры страстные. И, что самое важное, очень соответствующие его темпераменту.

— Как тебя… вас…

— Останови тут! — ответила она.

Впереди была деревня: пустая. Похоже, мёртвая.